Выбери любимый жанр

Сердце Льва — 2 - Разумовский Феликс - Страница 39


Изменить размер шрифта:

39

Почему бы и нет? Андрон, не церемонясь, позвал Тима, тот принял приглашение с великим удовольствием, пришел зеленый, злой, голодный и с пустыми руками — грошей нема. Этого чертового, проклятого металла, от которого все беды в жизни. Вернее без которого.

— А у меня для тебя презент, брат, — Андрон с ухмылочкой вытащил трофей, добытый у Славона Лебедева, лихо подмигнул и, не дожидаясь, пока Тим справится с остолбенением, двинулся одаривать мать и Арнульфа.

Вера Ардальоновна за этот год особенно сдала: поседела как лунь, сгорбилась, еще больше замкнулась в себе. Зрение ее, и без того неважное, катастрофически ухудшилось, всякая работа валилась из рук, и если бы не доброе отношение заведующей, Александры Францевны, никто бы на казенной площади и полуторной ставке держать ее не стал.

— С Новым годом, мать, — Андрон достал оренбургский, через обручальное кольцо можно протащить, платок, водрузил на стол увесистый целлофановый пакет со жратвой. — И парнокопытному твоему привет. Пламенный революционный.

Ему было как-то не по себе в этой маленькой, скромно обставленной комнатенке. Пахнущей конюшней, богадельней и бедой.

— Арнуля, ты только посмотри, кто пришел-то к нам, — с улыбочкой Вера Ардальоновна закрыла Библию, натужно поднялась из-за стола и, шаркая, трудно поднимая ноги, медленно подошла к Андрону. — Спасибо, сынок, ой спасибо. Теплый какой, крученый. Мы его Арнульфу на попонку, на попонку. А то ведь зимушка-зима, потолок ледяной, дверь скрипучая…

Потом она живо заинтересовалась пакетом, вытащила первое попавшееся — зефир в шоколаде и принялась крошить его в корытце в углу.

— Арнульф, Арнульф, Арнульф…

Подслеповатые глаза ее лучились радостью, высохшие губы улыбались, руки делали какие-то судорожные, замысловато хаотические движения. Тяжкое зрелище, удручающее, скорбно действующее на психику — Андрону даже показалось, что он слышит стук копыт. Наконец с процессом кормления было закончено.

— Поел, поел, касатик. Пусть теперь побалует, — Вера Ардальоновна отвернулась от кормушки, хотела было откусить зефира, но не стала, задумалась. Немного помолчав, она стряхнула оцепенение, с улыбкой подошла к Андрону и ласково, словно Арнульфа за гриву, тронула его за рукав. — Андрюшенька, сынок. Тут вот давеча праздник был в старшей группе. Хорошо, весело. Лампочки мигают, детки с Арнульфом скачут вокруг елки, песню поют: «Мишка с куклой бойко топают, бойко топают, посмотри, и в ладоши звонко хлопают, звонко хлопают, раз, два, три…» А ближе-то подошла и вижу — не елка ведь это и не лампочки. Свечи поминальные и крест. А висит на нем вместо Спасителя нашего родитель твой, Андрей Васильевич. Как есть, без руки, при орденах. И пьяный-пьянющий, бесстыжая его морда…

Больше делать здесь было нечего.

— Ладно, мать, я пошел, — Андрон вздохнул, погладил Веру Ардальоновну по плечу и с несказанным облегчением вернулся к Тиму. — Ну что, братуха, не скучаешь?

Натурально тот не скучал, оправившись от удивления и сглатывая слюни, резал колбасу. Свежайшую, телячью, по три шестдесят. Только-то и спросил, указывая на золотого пса:

— Тот самый, что ты рассказывал?

— Угу, афганский борзой, — Андрон, сразу вспомнив проктолога Семенова, кивнул и принялся лишать девственности бутылку «Ахтамара». — Приносит в зубах одни несчастья. Владей, брат. А лучше продай. И деньги нищим.

— А сами-то мы кто? — Тим криво усмехнулся и лихо ударил себя в грудь. — И потом с этим золотым Мухтаром не все так просто. Помнишь, когда-то имели разговор о хозяине этого дома петровском генерал-фельдцехмейстере Брюсе? Так вот дед его, что приехал в Московию где-то в середине семнадцатого века, был королевских кровей и членом тайного общества друидов. А знаком этого ордена была собака, угадай с трех раз, какая.

— Му-му, конечно, чтобы много не гавкала, — Андрон, чмокнув пробкой, откупорил «Ахтамар» и, наплевав на все условности, принялся расплескивать коньяк по стаканам. — Не выдала чтобы военную тайну. Хрен с ней. И с Брюсом. И с дедушкой его, и с бабушкой. Давай выпьем.

Они здорово набрались в тот предпразничный вечер, только все равно на сердце было как-то сумрачно, тяжело и невесело. Не хотелось ни душевных разговоров, ни баб, ни живого человеческого общения. Куда как лучше сидеть вот так, молча, и смотреть на весь этот блядский мир сковзь призму стаканов. Правда, смотрели недолго — после третьей бутылки вырубились и рухнули на многострадальную кровать. Синхронно, в унисон, дуплетом. Родные как-никак братья.

Воронцова (1980)

— Спасибо, мама. Все очень впечатляюще, особенно горох с жареной манной кашей, — Лена приложила салфетку к губам. Встала из-за стола и, не представляя еще, чем заняться, подошла к окну. — А ничего здесь у вас. Не колхоз «Путь к коммунизму».

Действительно, хозяйство у Воронцовой было крепкое — необъятный сад с яблоневыми и персиковыми деревьями, огромный огород, на котором хорошо родились картофель, капуста, помидоры и морковь, бетонная ограда со спиралью Бруно, вышки наблюдения с вооруженными охранниками. По ночам вдоль забора выгуливались тигры, бдили, рыли землю, начальственно рычали, позванивали цепями, словно голодные пролетарии. Все здесь было подчинено одному закону: мой дом — моя крепость.

— Ты еще, доченька, не видела моих яков, — с гордостью сказала Воронцова, тоже подошла к окну и с нежностью полуобняла дочь за плечи. — А какие здесь родятся баклажаны! Сказка.

«Да уж, баклажанов здесь хватает, — Лена мельком посмотрела на слугу индуса, с важностью махараджи управляющегося с посудой, коротко вздохнула и остановила взгляд на величественных вершинах, солнце уже вызолотило их, словно купола церквей. — Красиво-то как!»

Если уж говорить о красоте, то дочь и мать были тоже очень хороши собой. Обе стройные, фигуристые, необычайно женственные и очень похожие со спины. Однако внимательный наблюдатель заметил бы, пусть и не сразу, что у дочки и руки помощней, и ступни пошире, и благородной изысканности поменьше в лице. Тут уж ничего не поделаешь — товарищ Тихомиров постарался, разбавил породу. А в общем и целом — изысканная красота, обе хоть сейчас в натурщицы к Рубенсу. Пленительные женщины, глаз не оторвешь.

А Папаша Мильх и не пытался. Заканчивая завтрак, он пил имбирный чай, ел фаршированные фрукты, зажаренные в тесте и так и мерил глазами фигуры мамы и дочки. «Ладные скважины. Фартовый хипес задвинуть можно…»

Впрочем грех роптать, и без фартового хипеса дела у Папы шли неплохо. Он быстро освоился на новом месте и глубоко пустил крепкие корни. С ходу свел знакомство с местными брахманами и на основании справки об арийской крови, выданной еще самим Рихардом Дарре, сразу получил статус почетного кшатрия со всеми полагающимися кастовыми льготами. В местной мафии он засветил свои наколки, круто перетер по понятиям и без базаров отмусолил долю малую в общак в качестве влазных. С местными кшатриями он поговорил как офицер с офицерами, в красках рассказал им про партизанов, и они, посовещавшись, приняли его в свой клуб не стареющих душой ветеранов. Всюду успевал Папа Мильх, буйный темперамент его, долго прозябавший в бразильской сельве, бил неиссякаемым, все сметающим на своем пути фонтаном. В основном в сторону местного базара. Скоро он уже наложил свою татуированную лапу и на торговцев кашемировыми шалями, и на добытчиков гурмызского жемчуга, и на продавцов шляп, твердого сыра и хвостов яков… Местные нищие, грязные, покрытые пеплом, падали, завидев его, в пыль и, ловко балансируя чашами для милостыни, громко кричали хором: «Мы помним о тебе, великий господин! Мы помним, что боги велят нам делиться!»

Взматерел Папаша Мильх, приосанился, справил себе саблю — кирпан, кхангу — гребень для волос, железный, для солидности, браслет — кари. Бросил бриться, выкрасился хной, стал носить тюрбан с пером орла и, игнорируя старые добрые подтяжки, подпоясывал свои эсэсовские штаны прочным кушаком, называемым качх. Ну чистый сикх. Только вот бороденка хреновата, такую в сетку не заправишь и к подбородку не загнешь.

39
Перейти на страницу:
Мир литературы