Прокаженный - Разумовский Феликс - Страница 30
- Предыдущая
- 30/77
- Следующая
В это время президент, господин Карнаухов, изволили ужинать в одиночестве. Откровенно говоря, без аппетита. От рождения здоровье у него было так себе, а тут еще две ходки за баландой, стрессы плюс нелегкое восхождение к пику карьеры — все это давало о себе знать. Приходилось жрать все пресное, протертое, безвкусное, ни грамма соли, ни капли алкоголя — с язвой шутки плохи. Скорбно Василий Евгеньевич глотал похожий на теплую блевотину суп-пюре «Кнорр», давился диетическими витаминизированными сухариками и страдал от ощущения собственной неполноценности невыразимо. Чтобы хоть как-то взбодриться, он кликнул Люську-тощую. Как секретарша она была ноль, зато по женской части — всепогодно трехпрограммная. Решив, что Стеклорез в случае чего и подождать может — не боярин, Гранитный сказал сурово:
— Распрягайся.
Подчиненная его к своим обязанностям относилась серьезно, а потому белья не носила. Она быстро стянула облегающее трикотажное платье и, оставшись в одних только туфлях-лодочках, со знанием дела склонилась к начальственной ширинке. Но то ли день сегодня был тяжелый, то ли вспышка какая на солнце, только мужская гордость Василия Евгеньевича упорно не желала просыпаться, и раздосадованный Гранитный надавал секретарше оплеух по накрашенной морде:
— Ничего толком делать не умеешь, сука грязная! Уволю!
Пришлось звать на подмогу Люську-толстую, и вдвоем девушки с грехом пополам хозяйство президента все же таки раскочегарили. Только-только Василий Евгеньевич собрался взгромоздиться на распростертую на столе трехпрограммную секретутку, как за окном раздался мощный взрыв. Грохнуло не слабо, на стекле сразу же заиграли отсветы пламени. Вот ведь оказия-то… Все усилия подчиненных мгновенно пропали даром, и, твердо уверившись, что день сегодня для любви не задался, Гранитный их выпер, а сам, раздвинув жалюзи, припал к морозному стеклу. Внизу было чертовски интересно — какой-то лох обнял бетонный столб на такой скорости, что тачка от удара взорвалась. И сейчас горела ярким пламенем. Пропустить такое зрелище было никак невозможно даже человеку, не страдающему пироманией. Так что Василий Евгеньевич застегнул штаны и накинул пропитку.
— Судак, со мной, — приказал он гвардейцу-охраннику, закурил «Мор» и поспешил на кострище.
Однако полюбоваться не успел, пламени уже не было — сволочи-пожарные весь кайф обломали.
— Вот гниды, не сидится им. — Гранитный помрачнел, подтянулся поближе, и ему вдруг стало вообщ8е не до зрелищ — что-то уж больно подозрительно знакомыми были колесные диски на лайбе потерпевшего… Титановые, в форме еврейской шестиконечной звезды, такие стояли на «мерседесе» Стеклореза. М-да, странно, очень странно… Между тем пожарные свою работу закончили, изгадив все пеной, и стали дожидаться ментов. Гранитный смог подойти совсем близко. Глянул на закопченный задний номер, выругался про себя и отбросил все сомнения в том, что обгоревший труп в машине — Калинкин. Вот, сука, ешь твою сорок неловко через семь гробов, ну и денек!
А любопытствующей, мать ее за ногу, общественности тем временем вокруг собралось уже немерено, и обшмонать тачку в поисках калгана не было уже никакой возможности. «Непруха, голимая непруха». Горько сожалея, что дело наполовину прокололось, Василий Евгеньевич закурил, задумался и стал усиленно изыскивать пути отначивания невыплаченной части гонорара. Положа руку на сердце, сам погибший был ему абсолютно до фени.
Ленинград. Развитой социализм. Осень
Адвокатом у Титова был моложавый крепыш в хорошем югославском пиджаке с розовой, еще только намечавшейся лысиной, чего нельзя было сказать о солидном, колыхавшемся при ходьбе брюхе. Он уже заранее со всем смирился — коню понятно, с такого клиента ничего, кроме головной боли, не поимеешь, а прочитав обвинительное заключение, и вовсе загрустил, однако держался молодцом, утешал все: «Ничего, ничего, „сто четвертую" натянуть — тут делать нечего…» В голове у него была страшная мешанина из мыслей о седьмой модели «Жигулей», деньги за которые надо было отдать еще вчера, о стройной брюнетке Мане, у которой от него двойня, о каком-то там Остапе Абрамовиче, отбывающем намедни за кордон. Каких-либо идей относительно предстоящего процесса не наблюдалось вовсе, и аспиранту вдруг очень захотелось медленно вспороть своему защитничку брюхо и глянуть, что же там внутри? Но он ограничился лишь пристальным взглядом и репликой: — Пошел к черту.
День уже сделался коротким, и опали листья, когда аспиранта наконец погрузили в автозак и повезли на суд. По пути ему ни к селу ни к городу вдруг вспомнилась детсадовская баллада о козле, оказавшемся жертвой полового вопроса. Особенно хорош был финал: «…и вот идет народный суд, гандон на палочке несут…» Вспомнив неожиданно, какая была по жизни пробка эта Наталья Павловна, аспирант громко расхохотался — ну дала бы сразу, сука, может быть, и не врезала бы дубаря, и хипиша всего этого не было бы, может быть… Нет, что ни говори, а все зло в этом мире от женщин…
Зал, где намечалось судилище, был набит до отказа — сослуживцы, родственники, любопытствующая общественность, мать ее за ногу, прочая еще какая-то сволочь, словом, чувствовался живой человеческий интерес. Судья — средних лет, местами симпатичная еще баба — имела непутевую дочку, гастрит и зарплату в сто восемдесят рэ, а потому брала взятки, но по чину. Народная заседательница от природы пребывала в маразме и все происходящее воспринимала с трудом, а ее коллега хоть и был достойным и законопослушным мужем, но все время ерзал и заседал неспокойно. Чем-то совершенно неудобоваримым накормила его намедни родная фабричная рыгаловка, и пролетарию жутко хотелось по-большому. Но он мужественно терпел, крепился и лишь исподтишка пускал злого духа под украшенный союзным гербом судейский стол.
Гособвинительница — немолодая уже, белокурая девица, вот уже лет как пять отлавливавшая свое женское счастье, дойдя до материалов дела, вдруг покраснела, словно маков цвет, и аспирант почувствовал, что ей, болезной, тоже ох хочется отдаться с криком кому-нибудь на куче грязных тряпок. Понравилась ему только секретарь — милое, почти невинное создание, взиравшее на него с трепетом, как на живое чудище. Когда стали обсуждаться гнусные подробности, она сразу же вспотела и с девичьей непосредственностью сунула ручонку куда-то между колен…
Разбирались долго, выслушали всех, даже малохольный адвокат Титова сподобился пролепетать что-то типа: «Простите его, он больше не будет». Объявили перерыв. Судья с надрывом крикнула секретарше:
— Ксюша, форточки открой! — и с ненавистью глянула в сторону отравленного заседателя.
Скоро перерыв закончился. Выяснилось, что намотали Титову на полную катушку — приговорили к высшей мере, и довольная общественность одобрительно загалдела: так, мол, ему и надо, гаду!
— Руки! Стоять! — Конвойные заковали его и в темпе поволокли в черный воронок, пугая по пути граждан криками: «Принять к стене!» Когда начали спускаться по мраморной лестнице, Титов пошевелил руками за спиной и, ощутив, что кисти освободились, сделал три молниеносных движения. Рото-Абимо действительно дал ему силу тридцати медведей — даже не вскрикнув, два краснопогонника с расколотыми черепами уткнулись в лужи из собственных мозгов, у третьего был раздроблен позвоночник…
Без помех выбравшись на улицу, аспирант увидел автозак, из которого выгружали арестанта — осанистого, важного, южных кровей. Прикинув, что приятней ехать, чем канать пешком, Титов легко взмахнул рукой, и конвойные сразу же упали — один с разорванным горлом, другой с наполовину снесенным черепом. В следующее мгновение аспирант был уже в кабине и поворачивал в замке зажигания ключ, а нерастерявшийся сын гор вскочил на подножку и дико округлил заблестевшие глаза:
— Рви!
Однако Титов не спешил. Проехав немного вперед, он внимательно наблюдал в зеркало заднего вида. Как только открылись двери и люди в форме рванули к автозаку, он ухмыльнулся и дал задний ход. Раздались глухие удары, крики, а аспирант, размазав преследователей по стене, попер вперед, наплевав на все правила дорожного движения.
- Предыдущая
- 30/77
- Следующая
