Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/69
• Следующая

Веленбаков захлопнул ногой дверь из сеней в комнату.

— Ты трогал его?

— Нет.

— Ни его, ни его вещей?

— Да. Я только хотел угостить мичмана водкой.

— Счастье твое, что не угостил! Забирай чемодан, пойдем в карантин!

— А как же мой рапорт адмиралу о прибытии?

— Успеешь! — махнул рукой Ушаков. — Ты как себя чувствуешь? Голова не болит?

— Признаться, трещит с похмелья. Вчера я хватил порядком! — виновато улыбался Веленбаков.

— Если с похмелья — ничего.

— Я еще выпью — у меня осталось.

— Выходи, пойдем в карантин!

Веленбаков взял чемодан и вышел из страшной мазанки. Ушаков сам отвел его в карантинную мазанку и сдал лекарю.

— Сиди здесь, пока я не выпущу!

— Ладно! — покорился печальной участи Нерон.

В этот день Ушаков особенно тщательно осмотрел с лекарем всю команду. Больных и подозрительных, к счастью, не оказалось. Команды ушли на работу.

Около полудня в расположение корабля № 4 явилась страшная телега. Впереди нее ехал верхом казак. На пике у него трепыхался зловещий черный флажок.

Возле телеги шли три каторжника с длинными железными крючьями и мешками на плечах.

Ушаков видел, как они, надев на головы мешки, вытащили крючьями койку с бедным мичманом и бросили ее на телегу.

— Вещи его возьмите! Заберите все вещи! — приказал Ушаков.

Из вещей у Баташева был только сундучок. Каторжник спокойно взял его голыми руками и поставил на телегу.

Ужасная процессия двинулась в степь. Ушаков пошел вслед за телегой: он хотел заставить каторжников сжечь при нем же сундучок мичмана.

Было безветренно, но все встречные с испугом шарахались в сторону.

Телега направилась в степь, где сжигали всех умерших от чумы.

— Сбрось сундучок здесь! — приказал Ушаков, когда отъехали с полверсты.

Казак удивленно и недовольно глянул на капитана, но перечить не стал.

Сундучок сбросили с телеги.

— Ну-ка, молодцы, зажигайте сундучок! — властно сказал Ушаков каторжникам.

— У нас огнива нет, — ответил один из них, по-видимому старшой.

— Я те поговорю! Зажигай! — побагровел Федор Федорович.

— Зажигай, Копыто, слушайся их высокоблагородия! — миролюбиво сказал казак. — Мы с Гришкой поедем, а вы вдвоем тут управьтесь поскорее!

Телега тронулась. Каторжники собрали сухой травы, бурьяна и зажгли костер. Один разломал сундучок. Из него посыпалось белье, какие-то письма. Каторжник медлил бросать всё в огонь, явно думал: зря пропадет добро.

— Вали в огонь, чего смотришь! — крикнул Ушаков.

Каторжник бросил мичманские пожитки в костер. Огонь жадно лизал сухое дерево сундучка.

Ушаков стоял печальный, глядя на пламя.

«Вот и следа не останется от человека… Ветер развеет и его по степи…»

— Слыхал, сегодня поутру на базаре бабу укокали? — спросил старшой у товарища.

Ушаков прислушался.

— Насмерть?

— А, неужели так!

— Молодую?

— Да не очень.

— За что?

— Говорят, чуму по ночам разносила. Вся в синяках и язык как у змеи…

Ушаков дальше не слушал. Он рванул крючки ворота и быстро зашагал к городу. Каторжники удивленно переглянулись.

— Эх, жалко, поздно ушел: ничего не осталось, — поворошил старшой железным крюком золу.

— Нет, вот пуговица. Может, золотая, — прибавил второй, выгребая мичманскую медную пуговицу.

Ушаков бежал.

Неужели так и случилось, как он тогда полушутя-полусерьезно подумал, когда услыхал эту наивную, детскую сказку о чуме?

Легенда ходит повсюду. Он сам слыхал, как ее рассказывали корабельные плотники. Ее знает не один Федор.

Мало ли как могло случиться. Заподозрили, что каждую ночь куда-то ходит. Остановили. Осмотрели. На теле — синяк, а на конце языка — ложбинка. Вот и готово!

Холодело, замирало сердце. Он подбежал к первой городской заставе.

— Ваше благородие, стой, куда? — остановил его дед-караульщик.

— Пусти! Тут сегодня женщину убили?

— Убили старуху Егоровну.

— Ты точно знаешь, что ее?

— Как не знаю. Перекупка она, в Кривом переулке жила.

— За что убили?

— Шла на базар, просыпала какое-то зелье. Сказывают, чуму разбрасывала…

Отлегло. Ушаков снял шляпу, вытер вспотевший лоб.

— Фу ты!.. Повернулся и пошел домой.

Федор Федорович вошел к себе в комнату и остановился. На скамье сидела улыбающаяся, живая, любимая Любушка.

— Здравствуй, Феденька, я тебя жду! — кинулась она к Ушакову.

— Не подходи. Я сейчас. Федор: уксус, мундир, белье!

Он вышел в сени, облился уксусом, надел все чистое.

— Выколоти и высуши на солнце, — приказал он Федору.

Федор собрал одежду и ушел.

— А я тебя сегодня уже хоронил, — сказал, обнимая Любушку, Федор Федорович.

— Ты, верно, услыхал, что убили женщину?

— Да.

— Мне как сказали, я сразу побежала к тебе предупредить, что я жива.

— Убили ведь старуху.

— А я разве не старуха? Мне уже тридцать лет!

— Нет, ты еще у меня молоденькая, пригоженькая, — сиял Федор Федорович.

С каждым днем эпидемия все усиливалась. У Ушакова умер еще один матрос, Сидоркин, а в других командах — флотской, солдатской, артиллерийской — чума косила народ направо и налево. Еще больше жертв было среди гражданского населения. Кто мог, уезжал из Херсона, бросая все.

Согласилась уехать и Любушка.

— Береги себя, будь здоров! Весной увидимся! — говорила она Федору Федоровичу на прощанье.

В день ее отъезда лекарь выписал из карантина Веленбакова. Нерон был совершенно здоров и напрасно томился больше недели в одиночестве и безделье.

Вечером Нерон пришел к Ушакову. За чаем он рассказал о том, как отдавал сегодня рапорт вице-адмиралу:

— Прихожу я в адмиралтейство, гляжу — поперек адмиральского кабинета прибита доска. «Где вице-адмирал?» — спрашиваю вестового. «В зале». Я — туда. Вижу — в самом углу залы, за столами, как за укрытием, сидит адмирал. Вошел, доложил. Подаю рапорт — не берет бумаги. «Кладите в ведро с уксусом, что стоит в передней», — говорит. Я положил: пусть себе мокнет! Вернулся в залу. «Приехали, — говорит, — в такую лихую пору. Назначаетесь командиром корабля номер два».

— Это пятидесятипушечный «Андрей». Там вчера два матроса заболели. Смотри!

— Э, меня чума не заберет! — смеялся Веленбаков.

Наутро Клокачев прислал приказ: «Ввиду того что моровое поветрие усиливается, все работы на верфи прекратить, а команды кораблей вывести в степь».

Стали, собираться на новые квартиры.

Весь вечер и большая часть ночи ушли на обдумывание предстоящей борьбы со страшным врагом. В эту ночь Ушаков составил диспозицию боя, который он собирался дать чуме. Он вспомнил и разобрал оба случая чумы в его команде.

Мичман Баташев, как узнал впоследствии Федор Федорович, забежал накануне на корабль № 2 к приятелю, а матрос Сидоркин, стоя на карауле, одолжился у прохожего табачком.

Ушаков пришел к выводу, что главное — это беречься посторонних и держать себя и одежду в чистоте. Кроме того, чем меньше зараженный район, тем легче борьба.

К утру он составил примерный план лагеря и правила жизни в нем.

На рассвете адмиралтейские казармы опустели. Все команды, взяв пожитки, ушли в степь.

Ушаков поднял своих раньше всех. Он отошел в степь, вымерил нужное пространство и сразу поставил часовых, чтобы за черту лагеря — ни одного постороннего!

Часть людей под командой расторопного боцмана Макарыча отрядил к реке за камышом. Остальные под наблюдением офицеров рыли по указаниям Ушакова землянки и ставили палатки.

И всюду поспевал он сам.

Работа кипела.

Работали охотно — на воздухе, не в надоевших мастерских. Хотя чем выше подымалось солнце, тем становилось тяжелее.

Все другие команды устроились на новом месте за один день, а ушаковская — только к вечеру следующего дня вошла в палатки.

Ушаковский лагерь резко отличался от всех даже по своему внешнему виду. У всех других стояли большие палатки или землянки, где было набито народу как сельдей в бочке.

• Предыдущая
• 21/69
• Следующая