Плач к небесам - Райс Энн - Страница 16

• Предыдущая
• 16/144
• Следующая

Но в Андреа чувствовалась какая-то болезненность и отстраненность.

Поодаль от него находились несколько человек. Когда Тонио вошел, мать поднялась от клавесина. Розовое шелковое платье тесно обтягивало пугающе узкую талию. Хотя лицо Марианны еще оставалось мертвенно-бледным, она уже пришла в себя, и глаза ее были ясны и светились какой-то чудесной тайной. Она коснулась его щеки теплыми губами. Ему показалось, что она хочет что-то сказать, но понимает: еще не время.

Когда он наклонился поцеловать отцовскую руку, мать стояла очень близко.

– Сядь здесь, сын мой, – сказал Андреа. А когда потом заговорил, в его голосе звучала энергия, которая вообще была присуща этому человеку, несмотря на его возраст.

– Те, кто любит правду больше, чем любит меня, часто говорят, что я не из этого века.

– Синьор, если это так, – тут же вступил синьор Леммо, – то этот век прошел впустую.

– Лесть и чепуха, – отрезал Андреа. – Боюсь, что это правда и что этот век прошел впустую, но здесь нет никакой связи. Как я говорил перед тем, как мой секретарь кинулся успокаивать меня, хотя в том не было никакой необходимости, я не принадлежу этому времени, не подчинялся ему раньше и не подчиняюсь теперь. Но я не буду мучить тебя перечислением моих неудач, поскольку полагаю, что это будет скорее утомительно, чем поучительно. Я пришел к решению, что твоя мать должна повидать этот мир, а тебе следует отправиться вместе с ней. А Алессандро, давно мечтавший оставить герцогскую капеллу, согласился стать членом нашей семьи. Отныне он будет давать тебе уроки музыки, сын мой, поскольку ты обладаешь великим талантом, и совершенствование в этом искусстве позволит понять тебе многое в этой жизни, если ты захочешь. Кроме того, Алессандро будет сопровождать твою мать всякий раз, когда она будет выходить из дома, и я желаю, чтобы ты отрывался от своих занятий и присоединялся к ним. Твоя мать подвергла себя заточению, но ты не должен страдать от ее неисправимой робости. Ты должен понять, как нравится ей карнавал, ты должен увидеть, как наслаждается она оперой, как принимает те приглашения, которые скоро начнет получать. Тебе нужно понять, что она разрешает Алессандро водить вас куда угодно.

Тонио не удержался и взглянул на мать. И тотчас увидел, что она безгранично счастлива. Алессандро смотрел на Андреа с обожанием.

– Для тебя начинается новая жизнь, – продолжал Андреа, – но я верю, что ты встретишь ее с радостью. Начнете же вы с того, что послезавтра отправитесь на праздник. Я не могу пойти. Вы будете представлять нашу фамилию.

Тонио попытался скрыть свое возбуждение. Он старался не выдать охватившей его чрезвычайной радости, но не мог сдержать восторженной улыбки. Прикусив губу, он склонил голову и пробормотал слова благодарности, обращенные к отцу.

Когда он поднял голову, отец улыбался. Какое-то мгновение Тонио казалось, что отец наслаждается преимуществом своего положения над теми, кто находится в этой комнате. А может, он погрузился в воспоминания. Но потом довольное выражение исчезло с его лица, и с легким негодованием Тонио отверг это предположение.

– Я должен остаться наедине с сыном, – сказал Андреа, взяв Алессандро за руку. – И отпущу его не скоро. Так что дайте ему отоспаться утром. И еще, чуть не забыл. Подготовь вопросы, которые ты сможешь задать его прежним наставникам. Дай им понять, что они здесь по-прежнему нужны. Успокой их, скажи, что они не будут уволены и чтобы эта тема даже не возникала.

В улыбке Алессандро, в кивке его головы присутствовало спокойное достоинство. Он, казалось, нисколько не удивлен.

– Отнеси свечи в мой кабинет, – велел Андреа секретарю. Отец с трудом поднялся с постели.

– Пожалуйста, ваше превосходительство, останьтесь здесь, – попросил синьор Леммо.

– Иди, иди, – ответил Андреа, улыбаясь. – А когда я умру, не говори, пожалуйста, никому, как я на тебя сердился.

– Ваше превосходительство!

– Спокойной ночи, – сказал Андреа.

И синьор Леммо покинул их.

Андреа двинулся к открытым дверям, жестом попросив Тонио подождать. Он прошел в большую прямоугольную комнату, в которой Тонио никогда не был. К слову сказать, он никогда раньше не заходил и в ту комнату, в которой находился сейчас, но следующая показалась ему просто восхитительной: через витражные окна открывался вид на канал, а книжные полки в простенках поднимались до самого потолка. Он увидел на стенах карты с изображением всех великих территорий Венецианской империи. И даже с того места, где стоял, понял, что это была не нынешняя, а старая Венеция. Очень давних времен. Разве большинство этих владений не было утрачено? Однако здесь, на этой стене, Венеция по-прежнему представала настоящей империей.

Тут он заметил, что отец стоит по ту сторону порога и задумчиво наблюдает за ним.

Тонио сделал шаг вперед.

– Нет, погоди, – сказал Андреа. Он произнес это почти беззвучно, словно говорил сам с собой. – Не спеши войти сюда. Сейчас ты еще мальчик. Но к тому моменту, как выйдешь отсюда, ты должен быть готов к тому, чтобы стать хозяином этого дома, как только я покину его. Теперь же поразмышляй еще немного над той иллюзией жизни, которую ты для себя создал. Насладись собственной невинностью. Ее всегда начинают ценить только после того, как потеряют. Подойди ко мне, когда сочтешь себя готовым.

Тонио ничего не ответил. Он опустил глаза, сознательно и решительно подчиняясь этому приказанию, и постарался припомнить всю свою жизнь. Он представил себя в старом архиве на нижнем этаже, услышал крысиную возню, плеск воды. Ему казалось, что движется сам дом, вот уже два столетия стоящий на расположенном под ним болоте. А потом, подняв глаза, произнес быстро и тихо:

– Отец, позвольте мне войти.

И отец кивнул ему.

Лишь через десять часов Тонио снова открыл двери отцовского кабинета. Чистый свет утреннего солнца просачивался с улицы, когда он шел в большую гостиную, а оттуда – к парадной двери палаццо.

Это отец велел ему выйти из дому, постоять в одиночестве на площади и посмотреть на ежедневный спектакль – передвижение государственных деятелей взад и вперед по Брольо. А Тонио и сам хотел этого больше всего на свете. Ему казалось, что его окружает чудесная тишина, которую никто не может нарушить.

Ступив на маленькую пристань у самой двери, он подозвал гондольера и проследовал на площадь.

До праздника Вознесения оставался всего один день, и народу на площади собралось, как никогда, много. Государственные мужи стояли длинной вереницей перед Дворцом дожей и церемонно кланялись друг другу, а прохожие почтительно целовали их длинные рукава.

Тонио подумал о том, что он совершенно один и совершенно свободен и теперь одно вовсе не равнозначно другому.

История, поведанная ему отцом, была полна потрясений и пропитана кровью реальности и огромной печалью. И судьба рода Трески была ее частью.

Всю жизнь Тонио считал Венецию великой европейской державой. Он вырос в твердом убеждении, что Светлейшая является самым древним и сильным государством Италии. Слова «империя», «Кандия», «Морея» были связаны в его сознании с давнишними славными битвами.

Но за одну эту долгую ночь Венеция превратилась для него в дряхлое, угасающее государство, пошатывающегося на глиняных ногах колосса, который скоро станет всего лишь руинами. В 1645 году была утрачена Кандия, и те войны, которые вели Андреа и его сыновья, не помогли вернуть ее. А в 1718 году Венеция раз и навсегда была выдворена из Мореи.

От империи не осталось ничего, если не считать самого великого города и некоторых окружавших его владений: Падуи, Вероны, маленьких городков и великолепных вилл, протянувшихся вдоль реки Брента.

Послы Венеции не обладали ныне влиянием при иноземных дворах, а иностранные послы прибывали в Венецию в основном не ради политики, а ради удовольствия.

Их привлекало в Венецию не что иное, как большой четырехугольник площади, погружающийся три раза в год в вакханалию карнавала, лицезрение черных гондол, скользящих по водным улицам, неисчислимое богатство и красота собора Сан-Марко, хор сироток из «Пиета». Опера, живопись, поющие гондольеры, хрустальные люстры из Мурано.

• Предыдущая
• 16/144
• Следующая