Большая скука - Райнов Богомил Николаев - Страница 27
- Предыдущая
- 27/62
- Следующая
«Во всяком случае, когда будете расклеивать, смотрите в оба».
«Расклеиваться они будут рано утром, когда аудитории еще пустуют», — все так же небрежно ответил я.
Рано утром в аудиториях действительно было совсем пусто, но меня все же сцапали, едва я принялся за вторую листовку. На этот раз сомнений насчет того, кто предатель, быть не могло. Дэвис сделал свой донос незамедлительно, рассчитывая на взаимные подозрения между мной и моими товарищами.
— И вас исключили?
— Исключили бы, не заговори во мне здравый смысл. Во всяком случае, мой труд «Структура капитализма как организованного насилия», который я начал писать, так и остался незаконченным. И с этого момента я стал смотреть на марксистские идеи как на идеи беспочвенные.
— Не понимаю, что может быть общего между марксистскими идеями и подлостью вашего профессора.
— Разумеется, ничего общего. Я далек от мысли валить вину на марксизм за двуличие Дэвиса. Просто-напросто с глаз моих свалилась пелена, и я стал понимать, что идеи, пусть даже самые возвышенные и благородные, теряют свою ценность в руках человеческого отребья. Я бы даже сказал, что огромная притягательная сила возвышенных идей, их способность увлекать людей, вводить в обман так велика, что это создает опасность.
— Вы обладаете редкой способностью ставить все с ног на голову…
— Да, да, знаю, что вы хотите сказать. Только позвольте мне закончить. Так вот, речь зашла о моем труде, незавершенном и бесполезном, как любое человеческое дело. Впрочем, не совсем. Когда меня задержали и после тщательного обыска в моей квартире отвели к сотруднику Федерального бюро, он мне сказал:
«Судя по этой рукописи, — имелся в виду упомянутый труд, — вы достаточно хорошо усвоили марксистскую доктрину. Это может очень пригодиться, если ваши знания будут использованы должным образом. Поймите, друг мой: кто в свои двадцать лет не был коммунистом, у того нет сердца. Но тот, кто и после двадцати лет продолжает оставаться коммунистом, тот лишен разума. Вам, должно быть, уже более двадцати?»
Человек выдал мне еще несколько проверенных временем афоризмов, а затем приступил к вербовке.
Сеймур замолкает, как бы ожидая, что с моей стороны последует какой-нибудь вопрос, однако задавать вопросы у меня нет желания, по крайней мере сейчас.
— Для большей ясности необходимо сказать, что при вербовке я очень упорствовал, хотя делал это лишь ради того, чтобы придать себе больший вес. А вот когда меня пытались связать по дружбе с Дэвисом, мне удалось сохранить твердость до конца. Мне доверили самостоятельное задание, я стал быстро продвигаться и не только обогнал Дэвиса, но даже, если мне память не изменяет, сумел ему маленько напакостить. Я человек не мстительный, Майкл. Не потому, что считаю мщение чем-то недостойным, нет, оно вызывает излишнее переутомление, трепку нервов. Но в случае с Дэвисом я с этим считаться не стал. Отомстил ему за попранные иллюзии молодости. Со временем же я понял, что, по существу, мне бы следовало благодарить его…
Сеймур умолкает, на этот раз надолго.
— Вы возненавидели людей, которых любили, а вместе с ними возненавидели все человечество, — говорю я ему.
— Зачем преувеличивать? — устало отвечает американец. — Никого я не возненавидел. А к тем двоим испытываю нечто вроде благодарности за то, что отрезвили меня.
— Но ведь они жестоко ранили вас.
— Раны пустяковые.
— Да, но зато они постоянно болят.
— Особенно не чувствую, чтобы они болели. В какой-то мере напоминает застарелый ревматизм — дает о себе знать, как только начинает портиться погода.
Он смотрит на часы.
— Ну что ж, не пора ли по домам?
«По домам, не по домам, а банки уже закрыты», — отвечаю про себя, поднимаясь со скамейки.
Мы опять идем по дорожке, но на сей раз к стоящей за рестораном машине.
— Все это не столь важно, — поводит итог Сеймур, — важнее другое: понять, как непригляден этот мир людей-насекомых, и почувствовать себя свободным от всех его вздорных законов, норм и предписаний. Свободным, Майкл, совершенно свободным, понимаете?
— Неужели вы считаете себя совершенно свободным?
— Да! В пределах возможного, конечно.
— Вы хотите сказать, что теперь свободны и от бюро расследований, и от разведывательного управления?
— О нет! Я не собираюсь говорить больше того, что уже сказал! — отвечает Сеймур и неожиданно смеется чуть хриплым смехом.
6
Мне совсем не до научных исследований, но ничего не поделаешь; в целях легализации и следующий день приходится начать с науки. Опять наведываюсь в священный храм — Королевскую библиотеку — и даже беру на дом книгу «Миф и информация» некоего Уильяма Т.Сеймура. Затем, выскользнув на улицу уже знакомым путем, сажусь в первое попавшееся такси.
Пока машина летит к центру, я бегло листаю книгу Уильяма Т.Сеймура, чтобы убедиться, что в ней отражены знакомые мне идеи. Труд выдержан в строго научном стиле, но строгость эта и, пожалуй, сухость скорее подчеркивают мизантропическое звучание этих идей.
Выйдя из машины в заранее намеченном пункте, я без промедления впрягаюсь в банковские операции. В это утро ветер сильнее обычного, и в нем уже ощущается холодное дыхание осени. В данный момент это природное явление для меня не помеха, напротив, попутный, почти ураганный ветер лишь ускоряет мой стремительный бег от банка к банку.
Давать подробное описание моих визитов в эти солидные учреждения означало бы без конца варьировать уже знакомые две фразы. Мою, выражающую желание внести какую-то сумму на счет господина Тодора, и банковского чиновника, выражающего недоумение по поводу того, что я ищу какого-то несуществующего Тодора. Несуществующего — что правда, то правда. И все же…
Единственное утешение — проверка идет довольно быстро. Перебрасываюсь на такси в другой, более отдаленный квартал, потом в третий. Список неисследованных учреждений становится все меньше, а тень сомнения в моей голове все больше сгущается. Быть может, я иду по следу человека, которого давно нет в живых? А может, человек этот, живой и здоровый, находится где-то очень далеко от этого города ветров?
Вхожу в какой-то третьеразрядный банк. Помещение не слишком респектабельное: вместо мраморных плит — обыкновенный дощатый пол, почерневший от мастики, вместо бронзовых люстр — засиженные мухами шары, излучающие слабый свет в полумраке хмурого зала. Подхожу к окошку, где принимают вклады, и произношу свою обычную фразу. Чиновник, не вставая с места, выдвигает ящик с карточками. Клиентура этого банка, очевидно, столь немногочисленна, что картотека легко вместилась в один ящик.
Чиновник выхватывает новую зеленую картонку, подносит ее к очкам, потом смотрит поверх очков на меня и сообщает:
— У нас есть Тодороф, а не Тодор…
— Проживающий на Риесгаде, двадцать два, не так ли?
— Нет. На Нерезегаде, тридцать пять, — отвечает чиновник, еще раз кинув взгляд на картонку.
— Значит, не он. Извините, — бормочу я.
И тотчас же иду искать такси.
Нерезегаде — это нечто вроде набережной, тянущейся вдоль искусственных озер. Машина останавливается возле указанного перекрестка, то есть домов за десять от нужного места. Когда же я добираюсь пешком до № 35, меня как громом поразило — оказывается, этим номером отмечено большущее шестиэтажное здание. Шесть этажей, по три или четыре квартиры на каждом — ступай ищи в этом лабиринте интересующего тебя Тодорофа!
Войдя в подъезд, наспех просматриваю надписи на почтовых ящиках, чтобы удостовериться в том, что мне заранее известно: фамилия «Тодоров» отсутствует среди них. Зато на стене висит небольшое объявление, что сдается квартира. В настоящий момент в квартире я не нуждаюсь, но объявление все же пригодилось. Позади меня вдруг слышится чей-то голос:
— Вы кого-то ищете?
Это портье, высунувшийся из своей клетушки. Как у всякого серьезного портье, у него хмурая физиономия и недоверчивый взгляд. Но одари он меня лучезарной улыбкой, я и тогда едва ли стал ему рассказывать, что меня сюда привело. Портье, как известно, работают на полицию, что же касается этого, то он, возможно, снабжает информацией и еще какое-нибудь ведомство.
- Предыдущая
- 27/62
- Следующая
