Амазонка: призраки зеленого ада - Шляхтинский Андрей - Страница 4
- Предыдущая
- 4/38
- Следующая
Меня рвет. Хотя рвать особо нечем, так как я накануне специально ничего не ел, зная, что после столь длительного перерыва без айягуаски первая реакция организма — это спазмы желудка. Из носа течет, глаза слезятся. Изо рта к земле тянется не то заблудившаяся сопля, не то слюна. Выгляжу я, наверное, неважно.
Открываю глаза, смотрю в сторону едва угадывающейся во тьме хижины, где остался старик. Изумрудные всполохи-молнии словно стрелы дождем сыплются с небес. Перед глазами ползут полупрозрачные узоры. Вот это анаконда, это — пищку амарун, огромный удав, бесподобно красивый, будто радуга, живущий в глубине джунглей. Змеи ползут по рукам, обвивают мое тело. Слабость в ногах. Изумрудные звезды нескончаемым потоком метеоров сгущают воздух.
Слабая вспышка света со стороны хижины. Еще одна. Еще. Старик указывает путь, не дает мне поддаться слабости и остаться на краю джунглей, в зарослях. Навечно. Спотыкаясь, медленно возвращаюсь.
Глаза привыкли к темноте, и я отчетливо вижу темную сгорбившуюся фигуру старого индейца, сидящего на чурбачке. Начинаю сомневаться, старик ли это. Вроде бы он, а вроде и нет. Он резко крутит головой и постоянно зевает, громко, с шипящим свистом выдыхая из легких воздух. Старик ли это? Нет, похоже, что рядом со мной скорее хохлатая гарпия, атун чульяли анга — огромная, неимоверно сильная хищная птица, а не человек… Мысли медленно ворочаются в голове, теряясь в оглушающей какофонии звуков джунглей, в которых можно утонуть, раствориться навсегда.
Опять спазмы. Шатаясь, бреду к уже знакомому дереву. Желудок пуст, только крючит, да слезятся глаза и нос. Опять вспышка света, опять ужасно долгая дорога к ставшему таким родным чурбачку.
— Ты в порядке? — шепот старика.
— Да, — единственное, что мне хватает сил выдавить из себя.
— Брат, оставайся здесь. Оставайся здесь, никуда не уходи. Я сейчас вернусь. Никуда не уходи.
Индейца тоже прихватило, и он бесшумно, словно ступая по воздуху, уходит за черную стену леса. Я смотрю по сторонам и вижу все ту же хижину, все те же большие пузатые горшки, тлеющий красными углями очаг. Я вижу, как маленькие, ростом с ребенка, размытые тени бродят, появляются из ниоткуда и точно так же исчезают, тая в воздухе. Это духи-супаи. А может, это айя — умершие души, странствующие по земле в мире людей.
Нет, все же супаи. А вот и айя, бредущая рядом с хижиной, но не заходящая под соломенную крышу. Худая, слегка сгорбившаяся, кажущаяся нереальной фигура, потусторонняя, лишенная плоти. Чьи-то красные глазки-точки, не мигая, смотрят на меня из-за деревьев. Мне все равно.
Опять тошнит, а старик еще не вернулся. А может, это был не человек? Может, мне привиделось? Тошнота становится все нестерпимее; поднимаюсь и медленно — кажется, весь мир вздыбился в неторопливом танце — бреду тропой к обрыву.
Изумрудные звезды стрелами сыплются с небес на землю, все те же дикие вскрики за непроницаемой стеной джунглей, шуршание и хлопанье крыльев, звуки рассекаемого воздуха и шорохи опавшей листвы под чьими-то лапами.
Робкий голосок, прячущийся где-то глубоко внутри, подленько нашептывает: «Неужели это никогда теперь не кончится? Что ты будешь тогда делать, если мир для тебя навсегда останется таким, как сейчас?» И отчего-то в голову некстати приходит глупейшая мысль: мое второе «Я» озабочено тем, как я буду выглядеть со стороны, если мир вокруг уже никогда не вернется для меня в свое «нормальное» состояние, не примет будничный вид. Догадается ли кто-нибудь, что я теперь вижу вещи, которые недоступны глазам остальных? И если догадаются, то как поведут себя? Будут ли они опасны для меня?
Но даже эти беспокойные мысли тонут в образах старого-нового мира. Надо возвращаться, и я пытаюсь идти. Слабость и апатия наваливаются с новой силой. Зачем идти эти такие невообразимо долгие три десятка шагов, когда можно присесть или даже прилечь прямо здесь, на земле. Поддаюсь искушению.
Слабенькая вспышка, еще одна и еще. Но мне уже все равно, я останусь отдыхать здесь, в джунглях. Здесь хорошо, здесь все необычно и захватывающе-страшно. Настолько страшно, что иной раз боязно разлепить веки. Так, приоткроешь глаза и снова зажмуришься. Нет, я не пойду в хижину. Останусь в джунглях. Здесь хорошо. Я не хочу возвращаться.
Чувствую, как чья-то твердая рука поднимает меня с земли и настойчиво тащит в темноте. Что это? Кто? Куда? Старик! Старик пришел и помимо моей воли возвращает меня в хижину, усаживает на длинную импровизированную лавку из двух чурбаков и доски.
— Брат, брат, ты выдержишь? Да? Нет?
Мне совсем худо, но я выдавливаю из себя «да».
— Сколько раз тебя схватило?
— Два раза, — еле ворочается язык и клонит в сон. Хочется лечь и уснуть. — Ачи, я прилягу?
— Ложись, ложись. Ты выдержишь? Еще два раза.
— Да, я выдержу.
Опьянение непостоянно, захлестывает волнами и отпускает. Оно то усиливается, продолжается некоторое время — сколько, я не знаю, — то отпускает, и тогда мир становится чуть более привычным. Снимаю обувь — странно, но я четко понимаю, что надо снять обувь и не пачкать лавку грязными ногами. Вытягиваюсь во весь рост. Неожиданно появляется маленькая старушка и заботливо подкладывает мне под голову какую-то ветошь. Беспрестанно зеваю. Кажется, что еще чуть-чуть и мой рот растянется до ушей. И что не рот это вовсе, а пасть. Я лежу на скамье, и вроде бы уже не я. Сказать точнее, лежу-то я. Но вот тело не человека — животного. Большого хищника. Гибкого, ловкого и сильного, лениво потягивающегося в дреме.
Все идет кругом, глаза и нос слезятся. Старый индеец снова и как-то вдруг очутился на своем чурбачке. Он сидит и время от времени глубоко зевает, звучно выдыхая воздух. Я вижу его силуэт. Но его ли? Или же птицы?
Над головой шум крыльев. Открываю глаза, оглядываюсь, но никого не вижу, хотя звуки громкие и отчетливые. Наверное, летучие мыши. Или — нет? Может, это духи? Да не все ли равно. Красная пума неслышно, крадучись взбирается по длинной приставной колоде с вырубленными в ней ступеньками во вторую свайную хижину, стоящую рядом. Характерный гибкий силуэт хищника, длинный хвост и неслышная поступь.
Слышу, как старик начинает сначала негромко, а потом все отчетливее и яснее насвистывать мотив. Он кажется мне до боли знакомым, но откуда он известен — загадка. Вслушиваюсь в повторяющуюся беспрестанно мелодию. Вот оно! Вот! Так разговаривает совка-бульюкуку, чей голос доносится сейчас из джунглей. Старый индеец говорит с птицей-человеком. Голоса обоих завораживают и околдовывают. Это их песня. Старик говорит с джунглями на языке джунглей.
У меня своя песня, свои слова, которым меня научили на берегах далекой реки на севере. Песня, сначала тихо и монотонно, потом все громче сама собой, словно вода, льется изо рта.
Опьянение медленно отпускает. Похоже, я уже могу подняться и сажусь. Каждый из нас поет свою песню, песню для себя самого.
Мир все еще не обрел привычного образа. Холодно, как же холодно! Знобит. Опять появляется старушка и дает что-то старику. Он накидывает на себя какую-то тряпку и приближается ко мне. В руках его ткань, и он помогает мне закутаться в нее. Молча сидим, и каждый думает о своем. О том, что было пережито, и дыхание чего, ощущения чего еще свежи в памяти. Проходит минут пятнадцать, и озноб сменяется жаром. Скидываю с себя тряпку. Старик интерпретирует сей жест однозначно: мне нужно справить «большую нужду». Впрочем, о том, что я хочу справить ее сам, я до поры до времени не догадываюсь. Индеец же поднимается и говорит мне, чтобы я шел в глубь джунглей, «воо-о-он туда». Иду и понимаю, что еще чуть-чуть — и быть мне выпачканным собственным же дерьмом. Едва добегаю до места, указанного стариком. Какое облегчение.
На следующее утро между моим другом и мной состоялся странный разговор.
— Уауки, брат, отец просил у тебя вчера табак? Ты помнишь?
Мой приятель, сидя в гамаке, как раз доплетал челноком накидную сеть для ловли панцирных сомов на речном мелководье.
- Предыдущая
- 4/38
- Следующая
