Джон Картер - Берроуз Эдгар Райс - Страница 20

• Предыдущая
• 20/425
• Следующая

Если бы я знал значение этих слов: "мой вождь", обращенных красной марсианской женщиной к мужчине, я был бы несказанно поражен, но я этого не знал, и узнал лишь много месяцев спустя. Да, мне многое нужно было узнать на Барсуме!

— Мне кажется, что мудрость велит встречать судьбу с наибольшим достоинством, Дея Торис. Но, тем не менее, я надеюсь добиться того, чтобы в ближайшее время ни один марсианин, будь он зеленый, красный, розовый или фиолетовый, не посмел даже косо взглянуть на вас, моя принцесса!

У Деи Торис при моих последних словах тоже захватило дух, она взглянула на меня раскрытыми глазами, потом странно рассмеялась, причем на ее щеках появились две коварные ямочки, покачала головой и воскликнула:

— Какое дитя! Великий воин — и, все-таки, малое неразумное дитя!

— Что я такого сделал? — спросил я, оторопев.

— Когда-нибудь вы узнаете, Джон Картер, если только мы останемся в живых. Но я вам не скажу. И я, дочь Морса Каяка, сына Тардос Морса, слушала вас без гнева, — закончила она.

Затем снова начала шутить и смеяться, подтрунивая над моей доблестью таркианского воина, стоявшей в противоречии с моим добрым сердцем и родным добродушием. — Мне кажется, — сказала она со смехом, — что если вам придется случайно ранить врага, вы возьмете его к себе и будете ходить за ним, пока он не выздоровеет. — На Земле мы именно так и поступаем, — ответил я. — По крайней мере, среди цивилизованных людей.

Это заставило ее снова рассмеяться. Она не могла этого понять, так как при всей своей нежности и женственности, она была все-таки марсианкой, а марсианин всегда стремится к смерти врага. Ибо смерть врага означает дележ его имущества между живыми. Мне было очень любопытно узнать, что в моих словах и поступках повергло ее минуту назад в такое смущение, и я продолжал настаивать, чтобы она объяснила мне это.

— Нет! — воскликнула она, — хватит того, что вы это сказали, и я слушала. И, если вы узнаете, Джон Картер, что я умерла, что, вероятно, случится раньше, чем дальняя луна двенадцать раз обойдет вокруг Барсума, то вспомните, что я слушала и… и что улыбалась. Все это было для меня китайской грамотой, но чем больше я настаивал, тем решительнее она отказывалась удовлетворить мою просьбу, и мне так и не удалось добиться толку.

Тем временем день уступил место ночи. Мы гуляли по длинной улице, освещенной двумя лунами Барсума, и Земля глядела на нас с высоты своим светящимся глазом. Мне казалось, что мы одни во всей вселенной, и эта мысль была мне приятна.

Холод марсианской ночи заставил меня набросить на плечи Дее Торис мое шелковое покрывало. Когда моя рука на миг обняла ее, я почувствовал дрожь, охватившую все фибры моего существа. И мне показалось, что она слегка прижалась ко мне, хотя я не был уверен в этом. Я только знал, что когда моя рука задержалась на ее плече дольше, чем это было нужно, чтобы накинуть покрывало, Дея Торис не отодвинулась от меня и ничего не сказала. И так, в молчании, шествовали мы по поверхности умирающего мира, но в груди, по крайней мере одного из нас, горело то, что всего старее, и что все же вечно ново. Я любил Дею Торис. Прикосновение моей руки к ее обнаженному плечу сказало мне это более ясно, и я понял, что любил ее с первого же мгновения, когда мой взор упал на нее, на площади мертвого города Корада.

Моим первым движением было сказать ей о моей любви, но потом я подумал о ее беспомощном положении и о том, что я один мог облегчить ей тяжесть плена, и, по мере моих слабых сил, защищать ее от тысяч наследственных врагов, с которыми она необходимо должна будет столкнуться, когда мы прибудем в Тарк. Я не счел себя вправе доставить ей лишнее огорчение, сообщив ей о чувстве, которое она, по всей вероятности, не разделяла.

Если бы я сделал это, ее положение было бы еще тяжелее, нежели теперь, и мысль о том, что она может заподозрить, будто я хочу воспользоваться ее беспомощностью, чтобы воздействовать на ее волю, была последним доводом, заставившим меня промолчать.

— Как это вы так спокойны, Дея Торис? — сказал я. — Вам, вероятно, очень хочется вернуться к Соле, в вашу повозку.

— Нет, — прошептала она. — Я счастлива здесь. Я сама не понимаю, отчего мне всегда хорошо, когда вы, Джон Картер, находитесь подле меня. Тогда мне кажется, что я в безопасности и что о вами я скоро снова буду при дворе моего отца, почувствую объятия его мощных рук и слезы и поцелуи моей матери на моих щеках.

— Разве барсумцы целуются? — спросил я, когда она произнесла эти слова, как бы отвечая на свою мысль, а не на мои слова.

— Родные, братья, сестры, и — она добавила это слово задумчиво и тихо, — любовники.

— А у вас, Дея Торис, есть родные, и братья, и сестры?

— Да.

— А возлюбленный?

Она молчала, и я не решился повторить вопрос.

— Барсумцы, — произнесла она наконец, — никогда не задают прямых вопросов женщинам, за исключением матери или той, за которую они сражались и которую они добыли в бою.

— Но ведь я сражался… — тут я замолк и пожалел, что мне никто не отрезал при этом язык.

В то самое мгновение, как я умолк, она поднялась со своего места, скинула со своих плеч мои шелка, подала их мне и, не произнося ни слова, удалилась походкой королевы по направлению к своей повозке.

Я не посмел провожать ее, только глазами следил за нею и убедился, что она невредимой вернулась к себе, потом приказал Вуле сторожить ее и, глубоко огорченный, вернулся в собственную повозку. Несколько часов я мрачно просидел, скрестив ноги на своих шелках, погруженный в думы о том, как зло шутит судьба над бедными смертными.

Так вот она, любовь! Мне удалось избегнуть ее в течение всех тех долгих лет, когда я колесил по всем пяти материкам и окружающим их океанам: Вопреки красоте женщин и благоприятствовавшим мне случайностям, вопреки жившей в моей душе тоске по любви и постоянным поискам этой любви — мне суждено было полюбить, безумно и безнадежно, существо другого мира, с лицом, быть может, несколько схожим, но не одинаковым с моим лицом. Женщину, которая вылупилась из яйца, и чья жизнь длится добрую тысячу наших земных лет, у чьего народа странные привычки и обычаи, женщину, чьи помыслы, чьи удовольствия, понятия о чести, справедливости и несправедливости столь же отличны от моих понятий об этих вещах, как и от понятий зеленых марсиан.

Да, я был безумцем, но я был влюблен, и хотя испытывал величайшие муки, каким я когда-либо в жизни подвергался, я не хотел бы, чтобы это было иное, будь то за все богатство барсумцев. Такова любовь и таковы влюбленные — повсюду, где только знают любовь.

Для меня Дея Торис была олицетворенным совершенством — одухотворенности, красоты, доброты и благородства. Я верил в это всем сердцем и всей душой в ту ночь в Кораде, когда я сидел, поджав ноги на шелках, а меньшая луна Барсума быстро склонялась к востоку, отражаясь в мраморе, золоте и драгоценных камнях мозаики моей древней как мир комнаты, и я верю в это сегодня, когда я сижу у моей конторки в маленьком рабочем кабинете над рекой Гудзон. С тех пор прошло двадцать лет: в течение десяти из них я жил и боролся за Дею Торис и ее народ, а другие десять протекли для меня под знаком памяти о ней.

То утро, когда мы выступили в Тарк, было ясным и теплым; утра на Марсе и вообще таковы, кроме шести недель, когда на полюсах тает снег.

Я нашел Дею Торис в веренице отъезжающих повозок, но она повернулась ко мне спиной, и я видел, как краска залила ее щеки. С глупой неосмотрительностью возлюбленного я постарался остаться спокоен, вместо того, чтобы попытаться убедить ее, что я не знал, чем я ее оскорбил, таким образом добиться в худшем случае хотя бы полупризнания.

Я счел своим долгом удостовериться, удобно ли ее устроили, и, войдя в ее повозку, привел в порядок ее шелка и меха. Тут я с ужасом убедился, что ее приковали тяжелой цепью к стене повозки.

• Предыдущая
• 20/425
• Следующая