Геббельс. Портрет на фоне дневника. - Ржевская Елена Моисеевна - Страница 29

8 декабря 1930. Вчера: обсуждал с фрау Штерн обстановку квартиры. Квартира сама не устроится. Был у Ниманнсов на чае, слушал хорошую музыку. На Ноллендорфплац большая демонстрация против фильма Ремарка. Сегодня вечером все снова начнется. Мы не допустим слабости.

Это проба сил. Или, скорее, демонстрация силы.

Пока Геббельс – в значительной мере дирижер событий – лакомится в гостях слушанием музыки, на улице наращивается нацистское наступление на демократию.

9 декабря 1930. Сегодня в 9 ч. вечера демонстрация. С быстротой молнии весть о ней распространилась по городу… Я выезжаю в половине девятого. Под большой охраной. Площадь Ноллендорф перекрыта. Пароль: площадь Виттенберг. 20-30 000 стоят в упорном ожидании. Внушительно. Машина с громкоговорителем гремит: «Поднять знамя!» Кавалерийскую атаку полиции переждали в полном спокойствии. Я выступаю. Площадь Виттенберг сплошь черная от людей. Перед 20 000. Со всех улиц без конца стекаются колонны демонстрантов. Затем формируется шествие протеста. Бесконечное… Более часа. Рядами по шесть. Фантастично! Такое берлинский запад еще не видывал. И воодушевление! Вперед, вперед!.. Выступаю в последний раз перед тысячами. Завтра вечером продолжение… В 2 часа ночи возвращение домой. Ноллендорфплац все еще перекрыта щупо. Шупо планирует обширные заграждения. Своей тонкой тактикой мы их сломим. Посмотрим, у кого хватит выдержки? Речь идет о престиже: Зеверинг или я? Я буду сдерживать нервы.

10 декабря 1930. …в 9 ч. я должен быть на площади Виттенберг. Наконец! Толпы запрудили площадь. Необозримо, голова к голове… Я выступаю. Поразительное воодушевление. Затем марш. В заключение ужасные полицейские дубинки. Шупо беснуется как одержимая. Но о нашу гранитную дисциплину разбиваются все провокации. Наши люди побелели от ярости. Это начало революции… Сегодня утром запрет на демонстрацию фильма. Завтра фильм падет. Если так, то мы достигли победы, о грандиозности которой можно только мечтать. Нац-соц. улица диктует правительству его действия. Это было испытанием нервов. Но мы его выдержали. Сегодня затишье.

Срыв демонстрации фильма по книге Ремарка «На Западном фронте без перемен» – это не очередной эпизод подстрекания нацистами толпы к насилию. Это чрезвычайное событие – целенаправленный разгул насилия, наступление на демократию.

Проба сил. Кто – кого? И хотя в ход будут пущены полицейские дубинки, оцейления, слабое веймарское правительство не выстоит перед напором массового нацистского уличного выступления, отступится, запретит фильм.

11 декабря 1930. В рейхстаге мы террором и угрозой принудили тотчас освободить Фабрициуса (сотрудника министерства пропаганды).

12 декабря 1930. Вчера в рейхстаге большое волнение. Меня подпалили. Наши люди как одержимые. В 4 ч. поступил запрет фильма за «искажение облика немцев перед миром». Это наш триумф. Сыпятся поздравления со всех сторон.

Роковая для демократии победа нацистов. Такой мне видится эта веха, за которой отсчет и ускорение дальнейших событий.

Хотя и последуют те или иные ограничения, препятствия деятельности нацистов. Но это скорее уже имитация изъявлений государственной республиканской власти, чем ее действенность. Что-то коренное произошло. Слом. Сама формулировка запрета фильма уж очень близка по духу и смыслу национал-социалистам.

13 декабря 1930. Фильм за ночь стал мировой сенсацией. Большое возбуждение в мировой прессе. Мы снова в эпицентре общественного внимания.

14 декабря 1930. Республика беснуется из-за нашей победы над фильмом. В Берлине сильно протестует рейхсбаннер[32]. Им это нужно! Но это бесполезно. Мы в глазах общественности – сила.

Ночная пресса доставляет известие: Конрад, брат Йозефа Геббельса, арестован в Рейдте. «Кем-то из его группы застрелен коммунист».

17 декабря 1930. Конрад все еще сидит… Мать в большом страхе… Я нашел замечательное определение социализации, Гитлер восхищен. «Социализация означает превосходство народной идеи над индивидуальной». Это войдет в программу… Мой авторитет в Мюнхене, в связи с делом Ремарка, сильно возрос.

Сложная, напряженная политическая жизнь в Германии. В широких либеральных слоях общества в последние годы произошло наконец осознание фашистской угрозы. Так же и среди элитарной интеллигенции, художественной, научной, не без высокомерия до поры отстранявшейся от вникания в происходивший в стране процесс формирования нацистских сил.

«Мы недооценили Гитлера, приняв его при первом появлении за смехотворного и закомплексованного недоучку, – пишет Симон Визенталь, узник концлагерей третьего рейха. – …Мир не принимал Гитлера всерьез, мир рассказывал о нем анекдоты. Мы были так влюблены в прогресс нашего столетия, в гуманность общества, в растущее согласие в мире, что не распознали вовремя опасность. Наше поколение дорого заплатило за свой оптимизм…»

Эти слова и для нас, россиян, предупреждение. Беспечность и попустительство темным силам равно подстрекательству.

В вышедшем в 1930 году в СССР очередном томе БСЭ сказано с причудливой дальновидностью: «Национал-социалистическое движение… пошло сильно на убыль… Гитлер перестал играть заметную роль». Московская печать тогда же выступила против немецких социал-демократов, называя их «социал-предателями». Москва потребовала, чтобы немецкие коммунисты не объединялись с ними на выборах, сделав этим лучший из возможных подарок Гитлеру.

Дневник Геббельса все больше оскудевает. Читать изнурительно: пусто, мелочно, плоско.

Если в давние годы в риторику Геббельса врывались вопрошающие возгласы, оглядка на незнание чего-то простертого в вечности, на таинственное назначение человека, то теперь этого нет и в помине. Все и так ясно. Уже давно нет нужды в Достоевском, Толстом, «божественном Гете». Этот старый мир он отринул бесследно. Все прежние клятвы, заявки отшелушились, не выболев. Зато он полон энергии. «Энергия тотального упрощения человека и жизни – самый доступный вид энергии» (И. Дедков). Это энергия фашизма в его немецком варианте – нацизме.

Геббельс удручающе самоуверен, самовлюблен, выхолощен, утрирован. Утрированность в самой природе фашизма, как, впрочем, и любой тоталитарной системы.

Хотя Геббельсу пошел четвертый десяток, устойчива подростковая незрелость, так пошло, надругательски замахнувшаяся на мир, осудивший и отвергший в эти же годы агрессивные войны.

Напомню, что первые четыре тома дневников, которые здесь рассматриваются, содержат более 4000 рукописных страниц. Вынужденно краткие извлечения из них невольно придают, как мне кажется, больше живости записям. На самом деле записи рыхлые, однообразные, ни фразы, ни находчивости, прежде иногда попадавшихся. Ни искорки самоиронии, без которой не расшевелиться самопознанию; Геббельсу оно решительно ни к чему. Он живет обманом и самообманом.

Но есть сколок информации в преломлении автора дневника, и это немало, поскольку автор занимает одну из самых ключевых позиций в нацистской партии, и его возраставшая с годами близость к Гитлеру, их беседы тоже отразятся в записях. И если отдельные записи дневника далеко не всегда захватывающе интересны, сенсационны, то зато дневник дает редчайшую возможность проследить, как в человеке накапливается фашизм и маниакальные идеи «искажают человеческую природу» (Бердяев). Это же накопление национал-социализма просматривается по дневнику и в отношении самой Германии, приведшее к захвату нацистами власти со всеми обусловленными роковыми последствиями для страны и мира.

1931-й – еще один год, приближающий историческую катастрофу. Существенные тому знаки тонут в обычном многословии Геббельса, проеденном политическим и житейским мещанством и неизменной клоакой внутрипартийных дрязг: «Утверждают, что я сказал: в Берлине голова, а в Мюнхене задница движения. Неправда, я этого не говорил». «В Мюнхене все против меня. Это безумие, потому что я всегда буду верен Гитлеру». «И тут я вступаю в действие. Я подпалил предателей так, что только затрещало». «Меня хотят сбросить силой. Но я удержу пост, чего бы это ни стоило». «Я чищу канализацию партии. Дерьмовая работа!» «Они все завидуют мне. Никто меня не любит. Почему?»