Сицилиец - Пьюзо Марио - Страница 5
- Предыдущая
- 5/78
- Следующая
Они вошли в большую гостиную, слишком шикарную для сицилийского дома в таком маленьком городке. В комнате обращала на себя внимание большая фотография в овальной деревянной раме кремового цвета, чересчур расплывчатая, чтобы на ней можно было сразу разглядеть изображение. Майкл тут же понял, что это, должно быть, Сальваторе Гильяно. Под ней на маленьком круглом черном столике горела лампада. На другом столе в рамке виднелась более четкая фотография. Отец, мать и сын стояли на фоне красного занавеса, сын покровительственно обнял рукою мать. Сальваторе Гильяно с вызовом смотрел прямо в объектив. Лицо было удивительно красивым, как у греческой статуи, черты чуть тяжеловатые, словно выточенные из мрамора, губы — полные и чувственные, овальные глаза с полуприкрытыми веками посажены далеко друг от друга. Лицо человека, уверенного в себе, решившего заставить мир считаться с собой. Но Майкл совсем не ожидал, что это красивое лицо окажется таким мягким.
Отец Гильяно провел их в кухню. Мать Гильяно, стоявшая у плиты, оглянулась, чтобы приветствовать их. Мария Ломбарде Гильяно выглядела гораздо старше, чем на фотографии в комнате, — скорее казалась совсем другой женщиной. Вежливая улыбка была как гримаса на ее худом изможденном лице с морщинистой обветренной кожей. Длинные волосы с широкими седыми прядями лежали по плечам. Что поражало — это ее глаза, почти черные от ненависти ко всему этому миру, готовому уничтожить ее и ее сына.
Не обращая внимания на мужа и Стефана Андолини, она обратилась прямо к Майклу:
— Поможешь ты моему сыну или нет?
Майкл улыбнулся ей.
— Да, я с вами.
— Отец Беньямино просил взять его, но я сказал, что ты не хочешь, — произнес, обращаясь к ней, Андолини.
Мария Ломбарде подняла голову, и Майкл изумился той гамме чувств, которые отразились на ее лице.
— О, у отца Беньямино доброе сердце, это уж точно, — сказала она. — И с этим своим сердцем он, как чума, несет смерть всей деревне. Он передает тайны исповеди своему братцу, он предает души, якшаясь с дьяволом.
Отец Гильяно сказал со спокойной рассудительностью, словно пытаясь угомонить сумасшедшую:
— Дон Кроче наш друг. Он вызволил нас из тюрьмы.
Мать Гильяно взорвалась:
— А, дон Кроче, «Добрая душа», он всегда, конечно, такой добрый! Но я тебе скажу: дон Кроче — змея. Они с нашим сыном вместе собирались править Сицилией, но теперь Тури прячется в одиночку в горах, а «Добрая душа» разгуливает по Палермо со своими шлюхами. Дону Кроче стоит лишь свистнуть, и Рим будет лизать ему пятки. А ведь он совершил куда больше преступлений, чем Тури. Он — само зло, а наш сын — добрый.
Отец Гильяно сказал, теряя терпение:
— Как я понимаю, наш гость через несколько часов должен отправляться в путь, и ему следует поесть, перед тем как нам разговаривать.
Мать Гильяно сразу переменилась:
— Бедняжка, ты целый день добирался, чтобы встретиться с нами, а вынужден слушать побасенки дона Кроче и мою болтовню. Куда же ты направляешься?
— К утру мне нужно попасть в Трапани, — ответил Майкл. — Я побуду у друзей моего отца, пока ваш сын не приедет ко мне.
— Выпей стакан вина, — сказала мать Гильяно. — Затем пройдись по городу. Через час стол будет накрыт. А к тому времени приедут друзья Тури, и мы сможем разумно все обсудить.
Андолини стал по одну сторону Майкла, отец Гильяно — по другую, и они пошли по мощеным узким улицам Монтелепре; теперь, когда солнце скатилось с неба, камни казались черными. В неясном свете сумерек вокруг них двигались лишь фигуры карабинеров.
— Раньше это был оживленный городок, — сказал отец Гильяно. — Всегда, всегда очень бедный, как и вся Сицилия, полный горя, но живой. Сейчас же больше семисот наших жителей в тюрьме — арестованы за пособничество моему сыну. Они — невиновны, большинство, во всяком случае, но правительство арестовало их, чтобы напугать других, заставить доносить на моего Тури. В городе толкутся около двух тысяч карабинеров и не одна тысяча ловит Тури в горах. Вот почему люди больше не обедают на воздухе, их дети больше не играют на улице. Карабинеры такие трусы, что открывают огонь, если даже заяц перебежит дорогу. С наступлением темноты действует комендантский час, и, если какая-нибудь женщина в городе идет навестить соседку, ее задерживают, оскорбляют и унижают. Мужчин они волокут на пытки в свои подземелья в Палермо.
Стефан Андолини решил закурить сигару, и им пришлось остановиться. Затягиваясь, он сказал с улыбкой:
— Да, мы, сицилийцы, любим родные места, но Сицилия нас не любит.
Отец Гильяно передернул плечами.
— Дурак я был, что вернулся, — и озадаченно покачал головой. — Ну почему мой сын всегда суется в дела чужих, даже когда те вовсе не родственники? У него всегда были всякие великие идеи, он всегда говорил о справедливости. А настоящий сицилиец говорит о хлебе насущном.
Пока они шли по виа Белла, Майкл отметил, что город идеально построен для засад и партизанской войны. Улицы были настолько узки, что проехать мог лишь один автомобиль, а многие были годны лишь для небольших повозок и ослов, на которых сицилийцы до сих пор перевозят грузы. Буквально несколько человек могли отразить любое нападение, а затем скрыться в белых меловых горах, окружавших город.
Они спустились на центральную площадь. Андолини указал на маленькую церковь, возвышавшуюся на ней, и сказал:
— Вот здесь, в этой церкви, Тури прятался, когда полицейские первый раз пытались схватить его. С тех пор он стал чем-то вроде призрака.
Все трое уставились на церковную дверь, словно перед ними мог сейчас появиться Сальваторе Гильяно.
Солнце закатилось за горы, и они вернулись в дом как раз перед наступлением комендантского часа. Там их ждали двое незнакомцев.
Один из них — худой молодой человек с болезненно-бледной кожей и большими, черными, горячечными глазами. У него были щегольские усики и какая-то почти женственная миловидность, хотя он совсем не выглядел женоподобным. От него исходило ощущение гордой жестокости, которая появляется у человека, желающего командовать во что бы то ни стало.
Майкл был потрясен, когда выяснилось, что это — Гаспаре Пишотта. Пишотта — его чаще звали Аспану — был вторым человеком в отряде Тури Гильяно, его двоюродным братом и ближайшим другом. Если не считать Гильяно, его разыскивали больше всех, за его голову было назначено вознаграждение в пять миллионов лир.
Второй незнакомец также вызывал удивление, хотя и по иной причине. При первом взгляде на него Майкла передернуло. Человек был настолько мал, что походил на карлика, однако держался с большим достоинством, и Майкл тут же почувствовал: если он проявит свои эмоции, то смертельной обиды не миновать. На человечке был отлично сшитый серый костюм в полоску, широкий, очевидно, дорогой галстук серебристого цвета украшал его кремовую рубашку. Густые волосы карлика были почти совсем седые, хотя было ему, наверно, не больше пятидесяти. Он был элегантен. В той мере, в какой может выглядеть элегантно очень маленький человек. Лицо его с большим чувственным ртом было по-своему красиво.
Его представили как профессора Гектора Адониса.
Мария Ломбарде Гильяно накрыла на стол в кухне. Они ели у окна, выходящего на балкон, откуда виднелась красная полоска неба; ночная темнота скрывала окружающие горы. Майкл ел медленно, понимая, что все они наблюдают за ним, оценивают. Еда была простая, но добротная — спагетти с чернильного цвета соусом и тушеная зайчатина под острым соусом из томата и красного перца. Наконец Гаспаре Пишотта заговорил на местном сицилийском диалекте:
— Значит, ты сын Вито Корлеоне, который, говорят, даже выше нашего дона Кроче. И именно ты спасешь нашего Тури.
В голосе его звучала холодная насмешка, она вызывала желание дать отпор, если только посмеешь. Своей улыбкой он как бы ставил под вопрос мотив любого поступка, словно говоря: «Да, правда, ты делаешь хорошее дело, но какая тебе от этого польза?»
— Я выполняю приказ отца, — сказал Майкл. — Я должен ждать Гильяно в Трапани. Затем я отвезу его в Америку.
- Предыдущая
- 5/78
- Следующая
