Гон спозаранку - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 20

— Человек — это основа основ, это данность, — провозгласил священник. — Она непреложна, вечна и неизменна. Другими словами…

— Именно поэтому, — заметил Генри Маки, — надо бороться за человека.

— Но ведь на то воля божья, — сказал священник.

— Да, — ответил Генри Маки со значением.

Священник удалился в церковь, что-то бормоча и качая головой. Дождь подпортил наши транспаранты, но лозунги все-таки можно было прочесть, к тому же были запасные в машине Эдварда Ашера. Какие-то люди, очень смахивавшие на агентов ФБР, прошли мимо нас в церковь. Мы предвидели, что нас могут принять за коммунистов, на этот случай мы запаслись листовками, в которых подробно объяснялось, что мы не коммунисты, что Эдвард Ашер и Говард Эттл служили в армии, а у Ашера даже есть медаль за военные заслуги. В листовке говорилось: «Мы такие же американцы, как вы, уважаем законы, конституцию, платим налоги. Но мы протестуем, когда людям навязывается их место в этом мире; они его не заслужили, а избежать его не в состоянии. Почему так должно быть?» Дальше простым языком рассказывалось о различных печальных аспектах существования человека, о неприглядных и унизительных функциях человеческого тела, об ограниченности взаимопонимания и о химере любви. А в конце был раздел, озаглавленный «Что делать?» (Генри Маки говорит, что это знаменитый революционный вопрос), и в этом разделе очень доступно и просто объясняется программа Генри Маки — конкретизировать самые основы существования человека.

Вдруг подходит какая-то женщина, негритянка, берет листовку, внимательно читает и говорит: «По-моему, они просто коммунисты!» Эдвард Апгер сказал на это, что людям бесполезно объяснять, они все равно будут думать, что ты коммунист, раз они вбили это себе в голову. На Майами во время демонстрации против вивисекции беззащитных животных его тоже обзывали нацистом-коммунистом, хотя это вещи прямо противоположные. Он сказал, что хуже всего иметь дело с женщинами.

К этому времени толпа, которая собралась из-за телевизионщиков, разошлась. Поэтому Эдвард Ашер на своей машине перевез пикетчиков с площади Рокфеллера в Центр Рокфеллера. Здесь было много народу, все слонялись без дела, переваривая обед. Мы вытащили запасные транспаранты с новыми лозунгами:

Дождь прекратился, и сразу удивительно запахли цветы. Мы расположились поблизости от ресторана (жаль, что тебя там не было, Мари. Помнишь, мы ездили в Блумингдейл и купили тебе бледно-вишневый купальник, и ты сказала: «Такого цвета бывают новорожденные». Вот и цветы были в точности такие). Туристы снимали нас, будто отродясь не видели демонстрации. Нам было смешно — они снимали нас и нашу демонстрацию, чтобы где-нибудь в Айове, Калифорнии или Мичигане рассматривать эти фотографии в семейных альбомах. А ведь мы не знали их, и они не знали нас, и им было наплевать на нашу демонстрацию да и вообще на положение человека в этом ни ре. Они так глубоко в атом мире погрязли, что уже не могут взглянуть на него со стороны и увидеть, каков он есть на самом деле.

— Эта ситуация, — сказал Генри Маки, — является типичной, поскольку иллюстрирует разницу между теми, кто потенциально способен постичь мир, и теми, кому здравый смысл мешает его постичь, так как он ускользает от них, погруженных в мирские заботы.

В это время (14.45) к демонстрантам подошла группа парней лет шестнадцати-двадцати, в куртках с капюшонами, майках и очень узких брюках. Это была отъявленная шпана, таких создает нездоровая среда, они вырастают в неблагополучных семьях, где не видят любви. Нас окружили, и вдруг стало страшно. Их было человек семь. Их главарь (знаешь, Мари, он не был самым старшим, он был даже моложе некоторых из них, высокий такой, а лицо умное и одновременно без всякого выражения) смотрит на нас и наши лозунги с каким-то преувеличенным любопытством и говорит:

— Вы кто такие, ребята, подонки, что ли?

Генри Маки спокойно объясняет ему, что мы американцы, мирные граждане, и просто пользуемся своим правом устраивать демонстрации, как записано в Конституции. А он посмотрел на Генри и как заорет: «Сволота вы, вот вы кто!» — и выхватывает пачку листовок у Эдварда Ашера. Эдвард попробовал их отнять, но тот успел отскочить, а двое других перехватили Ашера.

— Вы чего тут устраиваете, подонки? Дерьмо собачье!

— Вы не имеете никакого права… — начал было Генри Маки, но главарь притиснулся к нему вплотную.

— А вы, значит, не верите в бога, — говорит. Остальные тоже придвинулись ближе.

— Не в этом дело, — сказал Генри Маки. — Веришь, не веришь, не в этом дело. Веришь или нет, ничего не меняется. Положение человека…

— Вот что, — сказал главарь, — я думал, что вы, мальчики, каждый день ходите в церковь. А вы подонки и в бога не верите. Меня не проведешь!

Генри Маки повторил, что дело не в вере, скорее вопрос в том, что человек беспомощен в когтях самосознания, бессилен преодолеть себя, а это противоречит элементарнейшим гуманистическим представлениям о том, как все должно быть. Пикетчики же просто пытаются радикально пересмотреть положение вещей.

Что-то ты заливаешь, — сказал главарь и размахнулся, чтобы ударить Генри Маки в пах, но Маки вовремя увернулся. Остальные уже набросились на пикетчиков. Свалили Генри Маки на мостовую и долго колотили по голове. С Эдварда Ашера сорвали пальто, били по почкам и вообще. Говарду Эттлу сломали ребро, а парень по кличке Резак швырнул его об стену. Некоторые прохожие пытались вмешаться, но это не помогло. Все случилось в считанные минуты. Кругом валялись листовки и разодранные транспаранты. Позвали полицейского, но парни улизнули через здание Ассошиэйтед Пресс, и он вернулся ни с чем. Приехала «скорая помощь».

— Бессмысленное насилие, — сказал потом Эдвард Ашер. — Они не поняли, что…

— Напротив, — сказал Генри Маки, — они понимают все, и гораздо лучше многих.

На следующий вечер, в 20.00, как и говорилось в листовке, Генри Маки прочел свою лекцию в конференц-зале «Плеймор Лейнз». Народу было немного, но все слушали внимательно и с интересом. Голова у Генри Маки была забинтована. Он читал лекцию, которая называлась «Что делать?». Дикция у него великолепная, говорил он громко, отчетливо и очень красноречиво. Генри Маки считает, что красноречие — единственная наша надежда.

Судорожно сжимая в руках сумочку, Конни Данфилд ждала своего брата Питера у театра на Восточной 84-й улице. Неделю назад она все ему рассказала, и за эту неделю Конни неожиданно обнаружила, что ей почти всегда удается сдержать слезы, если она что-то крепко сжимает в руках. Это могла быть расческа, монетка, скомканный клочок бумаги, яблоко, обрывок тесемки, коробок спичек — Конни, в сущности, было все равно, ибо за любой из этих предметов она способна была ухватиться с одинаковым отчаянием. Час назад Питер позвонил ей домой и попросил встретить его в городе. И вот он идет к ней со стороны Парк-авеню, высокий, нескладный, в распахнутой куртке, с хмурым лицом.

— Пошли, — промолвил он и взял ее за локоть. — У нас есть время выпить кофе. Тебя ждут не раньше, чем без четверти четыре.

И, не дожидаясь ее ответа, он потащил ее за собой. Найдя кафетерий, они вошли.

Она сидела напротив брата, сжимая в руках солонку и впившись взглядом в его лицо. Из двух ее братьев Питер был младшим. Чиг — он был на пять лет старше Конни — жил в Европе. Как ей не хватало его сейчас — лучше бы он этим занимался, чем Питер. Не потому, что она любила Чига больше. Просто он был мягче, добрее и все понимал. Питер, хотя он и исполнял сейчас то, о чем она просила, был из тех, кто, если ему сказать, что в коробке сорок спичек, обязательно пересчитает их, чтобы убедиться в этом.