Операция «Святой Иероним» - Карпущенко Сергей Васильевич - Страница 23
- Предыдущая
- 23/50
- Следующая
— Ну и что же, покупатели довольны оставались? — спросил Володя, которого рассказ о виртуозе-живописце страшно заинтересовал. Володя в душе всегда преклонялся перед теми, кто умел создавать шедевры.
— Со стороны покупателей претензий не было, — отозвался Дима. — Кому же не приятно повесить у себя на стенку подлинного Рубенса или Дюрера? Только заинтересовались Маркушей Булкиным наши славные органы. Не понравилось товарищам то, что художник, видишь ли, имеет больше, чем ему положено иметь. Завели на Браша дело, где молодой талант изобличался как обманщик, авантюрист и еще кто-то, наживающийся за счет кармана трудящихся.
Володя рассказом Димы был увлечен чрезвычайно. Перестав жевать, спросил:
— Ну а дальше-то что с Брашем этим стало?
— Обычная история! — махнул рукой Дима. — В лагерь угодил на лесоповал, чтобы знал, как впредь люд честной вводить в заблуждение. И вот сидит Браш на лесоповале год, другой. Вот третий год пошел. Скучно стало ему, а тем более потому, что сказали ему: отсюда ты, парень, никогда уже не выйдешь, потому что если выпустим тебя, то станешь ты снова поддельные картинки малевать и добрым людям головы морочить. Знал Браш, что срок ему накинуть запросто могут и обещание лагерные начальники сдержат. И решил Маркуша Булкин пожертвовать тем, что, как он верно думал, считалось в органах самым главным орудием его преступного мастерства, а именно — своей правой рукой. Но знал еще Браш, что если изуродует он свою руку так, что можно будет дознаться о его сознательном членовредительстве, то сгноят его в лагере. Поэтому подстроил он все умно, и никакой следователь не допер бы до того, что человек в здравом рассудке мог упасть на циркульную пилу. Признали случившееся с зэком Булкиным несчастным случаем. Он же, лишившись правой своей руки, мог спокойно дожидаться окончания срока, в душе смеясь над своими тюремщиками: ведь не рука в его хитрой профессии была главным орудием, а прекрасно устроенный мозг и наблюдательный глаз.
— Значит, выпустили его? — с нетерпеливым воодушевлением спросил Володя.
— Выпустили, как только минул срок, — подтвердил Дима. А Володя все не унимался:
— И этот Браш больше не рисовал подделок?
— Да как сказать. Рисовал, конечно, только больше подписей на них не ставил, а выдавал свои работы за копии, то есть со стороны закона к нему претензий теперь никаких не было. Эх, какие он копии делает — лучше, лучше подлинников, и все левой рукой. Впрочем, с его работой ты уже знаком... сказал Дима холодно, будто вспомнив о страшной неудаче, что постигла их со «Святым Иеронимом». — А ну-ка дай сюда печенье! — грубо сказал Дима и вырвал пачку из рук Володи, перегнувшись к нему с переднего сиденья, на котором он восседал рядом с сосредоточенно правившим машиной Аяксом. — Сам ведь не предложит!
Володя, на душе которого стало мерзко и пусто, боясь того, что скоро выяснится то, что он обманул своих сообщников, принялся смотреть в окно автомобиля на проносившиеся мимо дома, черные в сырой и будто осклизлой петербургской ночи. Он догадывался, что они едут по центру города, но точно назвать место мальчик не мог, и от этого тревога проникала все глубже и глубже в его сердце, так желавшее покоя. Однако он знал, что только выдержка и холодная невозмутимость помогут ему.
«Не надо волноваться! — уговаривал Володя сам себя. — Я на правильном пути, скоро наверняка увижу того, кто заказывал похищение «Иеронима», и стану договариваться с ним о картине напрямую. А этих мерзавцев что мне жалеть? Разве они кого-нибудь жалеют? Только откуда Паук знает мою маму? Выходит, он хорошо знаком и с тем, к кому мама ушла. Надо бы подкатиться к Пауку да порасспросить...»
Больше Володя ни о чем не размышлял, потому что машина остановилась, дверца распахнулась и мальчика осторожно вытащили из салона за руки отец и мать. И не было больше этой промозглой зимней ночи, а сияло солнце, а вместо мокрых домов, населенных озабоченными, полуголодными людьми, перед ним раскинулось поле, колыхавшееся волнами спелой ржи. Высоко в небе порхал жаворонок, посылая вниз, на землю, звуки своей радостной песни, а Володя шел между отцом и матерью, крепко держа их за руки, и родители то и дело, смеясь, приподнимали его, давая чуть-чуть полетать над землей. И Володя был очень счастлив...
— Ну какого хрена разлегся?! — прогнал Аякс сильным тычком кулака Володину мечту. — Нашел время дрыхнуть! Вылазь-ка!
Да, Володя заснул, но заснул всего на минуту, не больше, но за это время машина, где было так тепло, успела остановиться. Повинуясь приказу, Володя быстро вылез из салона на мокрый, покрытый снежной жижей асфальт, и моментально понял, куда приехали они, — это были Пять Углов, хорошо знакомые мальчику, потому что он год назад частенько бывал в этих местах, приезжая в гости к другу, который жил на улице Рубинштейна. Паук со своими амбалистыми телохранителями стоял возле своей серебристой «бээмвушки», Дима находился неподалеку от шефа, то и дело запуская руку в пакет с отобранным у Володи печеньем. Паук кивнул на дом — первый дом по улице Рубинштейна, и вся компания, включая и Володю, которого Аякс подтолкнул вперед, вошла в подъезд.
— Только, Паук, попрошу без эксцессов — тактично и мягко, посоветовал Дима, когда они подходили к лифту. — Сам знаешь, люди творчества, ранимы и могут долго не прощать обиду.
Паук на это, не оборачиваясь, бросил:
— А я в гробу видал его обиды. Я, между прочим, тоже весьма ранимый и не люблю, когда меня водят за нос компаньоны. О-о-чень ранимый, о-очень!
Поднялись на лифте и остановились возле обшарпанной двери. После решительного звонка Паука, несмотря на то что было уже около двенадцати ночи, за дверью довольно быстро зашлепали комнатные туфли и послышалось скрипучее и робкое: «Кто это?»
— Брашик, отворяй-ка ворота, — с наглым добродушием произнес Паук. Друзья твои, друзья — Папа с паучатами.
Дверь отворилась немедленно, и в коридор к Брашу, оказавшемуся, на взгляд Володи, совсем не похожим на гения-живописца, ввалилась вся ватага «паучат». Браш, худой, сморщенный человечек лет шестидесяти пяти, с желтым лицом печеночника, лысый и в простеньких очках, походил скорей на бухгалтера, чем на художника, умевшего писать не хуже старинных мастеров. Но правой руки, видел Володя, у него на самом деле не было, а вместо нее из-под рукава выглядывала какая-то хитрого устройства железка, напоминавшая то ли механические ножницы, то ли пассатижи. Этим протезом, подумал Володя, Браш, как видно, и зажимал кисть, выдавливал из тюбиков краски и смешивал их на палитре.
— Поговорить, Брашик, надо, пусти-ка нас к себе в творческую студию, сказал Паук, гадко улыбаясь. Его ласковое обращение совсем не соответствовало злобному выражению глаз, словно пытавшихся содрать с Браша кожу своим режущим взглядом.
Браш кивнул в сторону двери, но Паук ни своих телохранителей, ни крепыша Аякса в мастерскую живописца не впустил и отправил их на кухню. Володя вошел в мастерскую художника, и уж здесь-то все было по-всамделишному! Стоял не один, а целых три мольберта, пахло краской и растворителем, лежали горы подрамников, рулоны грунтованного холста, по стенам свисали живописные драпировки, лежали палитры, стояли кувшины с кистями всех размеров, паркетный пол был заляпан краской, а в дальнем углу даже красовалась нагая гипсовая Афродита.
Володя опустился на диван, продавленный чуть ли не до пола, истертый, грязный. Рядом с ним сел Дима, а Паук разместился прямо напротив Браша, в кресле. Шеф, точно продрог на холоде, мял свои пальцы, громко хрустевшие, будто это были и не пальцы вовсе, а ломающиеся сухие сучки, наконец сказал:
— Браш, я ох как не люблю, когда мои друзья начинают играть со мною в прятки. Ну что, разве я тебе за «Иеронима» мало заплатил?
— Нет, ты мне очень хорошо заплатил, Паучок, — не робея, сказал желтокожий Браш, прямо глядя в глаза Паука. — Не пойму, к чему ты только клонишь...
Володя увидел, что Паук даже подскочил на пружинистом кресле, недовольный, похоже, хладнокровием Браша.
- Предыдущая
- 23/50
- Следующая
