...Это не сон! (сборник) - Тагор Рабиндранат - Страница 22

Бинодини слушала молча, чуть отвернувшись, пальцы ее нервно теребили бахрому покрывала на постели.

– Ну, что ты об этом думаешь? – продолжала Раджлокхи. – Да тут и думать нечего, умница моя. Что ни говори, ты нам не чужая!

– Пожалуйста, не уговаривайте меня, ма.

– Ах, так? Ну что ж, хорошо! Я сама буду делать что смогу. – И Раджлокхи встала, собираясь идти на третий этаж убирать комнату Мохендро.

Но Бинодини остановила ее.

– Вы же больны, тетя, не ходите туда, – с тревогой сказала она. – Я сделаю все, как вы велите. Простите меня!

Раджлокхи давно привыкла не обращать внимания на то, что говорят окружающие. После смерти мужа она не признавала в этом мире никого, кроме Мохендро.

Одна мысль, что люди могут сплетничать о ее сыне и Бинодини, приводила ее в негодование. Она привыкла считать, что лучше ее сына нет никого на свете. И люди посмели осуждать его?! Да чтоб язык отсох у того, кто занимается этими сплетнями! Раджлокхи была упряма в своих вкусах и суждениях и поэтому всегда пренебрегала мнением окружающих.

Когда в тот день Мохендро, возвратившись из колледжа, вошел в свою комнату, он был поражен. Комната благоухала сандалом и душистыми смолами; к сетке от москитов был прикреплен шнур из розового шелка; на низкой тахте сверкало белизной покрывало, а вместо старых валиков лежали четырехугольные европейские подушечки, расшитые шелком и шерстью. Это рукоделие было плодом долгого труда Бинодини. Аша частенько допытывалась у нее, для кого она вышивает эти подушки. «Для своего смертного ложа, – со смехом отвечала Бинодини. – Ведь у меня не может быть другого жениха, кроме Ямы».

В рамке на стене висела фотография Мохендро. В каждом углу рамки был красиво завязан бант из цветных лент. Под фотографией на треножнике, словно приношение неизвестного почитателя изображению Мохендро, с обеих сторон стояли вазы с цветами. Аккуратно прибранная комната приняла совсем иной вид. Постель была немного отодвинута, комната делилась на две части: высокие вешалки с развешанной на них одеждой, стоявшие перед широкой тахтой, служили своего рода ширмой. Благодаря им тахта и постель оказались совершенно отделенными друг от друга. На дверце шкафчика, в которой обычно лежали любимые безделушки и китайские куклы Аши, была сделана драпировка из красной шали. Самих безделушек в шкафчике уже не было. Все, что в этой комнате хоть сколько-нибудь напоминало о прошлом, совершенно исчезло благодаря перестановке, сделанной руками другой женщины.

Усталый Мохендро опустился на чистую постель, но едва он коснулся головой подушки, как сразу почувствовал нежный аромат – в подушку были положены душистые травы. Мохендро закрыл глаза, и ему стало казаться, что до него доносится аромат нежных, как лепестки чампака, пальцев той, которая касалась этой подушки.

Вошла служанка с подносом, на котором были фрукты, сладости и стакан холодного ананасного шербета. Все не походило теперь на то, что было прежде, во всем были видны забота и аккуратность.

Вид комнаты, аромат цветов, вкусная еда и новизна всей обстановки обострили чувства Мохендро. Когда он кончил есть, в комнату неторопливо вошла Бинодини, неся ему серебряную коробочку с бетелем и пряностями; она сказала улыбаясь:

– Простите меня, господин, эти несколько дней я не могла присутствовать при вашей трапезе. Только прошу вас, не жалуйтесь моей Аше, что за вами плохо ухаживали. Я делаю, что могу, для вас… Но ведь на моих плечах все хозяйство. – И Бинодини протянула Мохендро коробочку с бетелем. Даже у бетеля был сегодня какой-то особый аромат.

– Я хотел бы, чтобы в ваших заботах обо мне всегда были какие-нибудь упущения, тогда бы вы оставались в долгу передо мной.

– Зачем это вам?

– О, я бы требовал проценты.

– И много их уже набралось, этих процентов, господин ростовщик?

– Во-первых, вас не было во время обеда – это следует возместить, и еще мне кое-что причитается.

– Вы все учитываете, как настоящий ростовщик! Попадешь к вам в руки, потом не вырвешься, – со смехом проговорила Бинодини.

– А что толку? Что с вас возьмешь?

– Верно, взять с меня нечего, и все же вы держите меня в заключении…

Внезапно погрустнев, Бинодини тихонько вздохнула.

– Разве этот дом – тюрьма для вас? – серьезно спросил Мохендро.

Слуга внес лампу, поставил ее на треножник и ушел.

Прикрыв глаза ладонью от яркого света, Бинодини ответила, потупившись:

– Тюрьма?.. Не знаю… Мне трудно с вами спорить. Ну, я пойду, у меня дела…

Вдруг Мохендро схватил ее руку и, крепко сжав, сказал:

– Но если вы смирились с оковами, зачем бежать?

– Пустите меня, как вам не стыдно! К чему удерживать того, кому все равно бежать некуда? – Бинодини решительно вырвалась от Мохендро и быстро вышла.

Мохендро откинулся на благоухающую подушку. Сердце его учащенно билось. Это безмолвие сумерек, пустая комната, ласковый весенний ветер… и сердце Бинодини, которое, кажется, бьется здесь, рядом с ним! Мохендро совсем потерял голову… Он погасил свет, запер дверь, опустил жалюзи и сразу же лег.

Постель тоже словно подменили, матрац стал гораздо мягче. И снова этот аромат – то ли сандаловое дерево, то ли еще что-то, – не разобрать. Мохендро ворочался с боку на бок, тщетно призывая и стараясь удержать в памяти прежние образы.

Часов около девяти вечера в запертую дверь постучали.

– Откройте, – услышал он голос Бинодини. – Вам принесли поесть.

Мохендро вскочил и кинулся было к двери. Он уже положил руку на засов, но… не открыл его.

Без сил опустился он на циновку.

– Нет, нет, я не голоден, я не хочу есть… – тихо сказал он.

– Может, вам нездоровится? – послышался снаружи встревоженный голос. – Хотите, я принесу воды или еще чего-нибудь?

– Нет, мне ничего не нужно.

– Не обманывайте меня, вы больны. Откройте!

– Нет, нет, – воскликнул Мохендро. – Ни за что! Уходите.

Он снова лег. В темноте он пытался отыскать на опустевшем ложе и в своем изменчивом сердце хотя бы память об отсутствующей Аше. Когда Мохендро наконец убедился, что ему не уснуть, он зажег лампу и сел за письмо к жене.

«Аша, возвращайся скорее, не оставляй меня одного, – писал он. – Ты Лакшми моя. Когда тебя нет, мои желания сбрасывают оковы и влекут меня куда-то. Но ничто не озарит дорогу, по которой я пойду. Мне нужен свет твоих любящих, доверчивых глаз. Приезжай скорее, моя вера, мое счастье, моя единственная! Успокой меня, защити, заполни мое сердце! Спаси меня от греха, от страшного кошмара забвения…»

Так изливался Мохендро перед Ашей. Много еще написал он ей за долгую ночь. Издалека чуть слышно донесся бой храмовых часов. Пробило три. Улицы притихли. Не стало слышно шума экипажей. Даже голос певицы, доносившийся из верхнего этажа соседнего дома, потонул в объявшем землю сне и покое. Воспоминания об Аше и письмо, в котором он излил волновавшие его чувства, успокоили Мохендро. Он лег и тотчас же заснул.

Когда Мохендро проснулся, был уже день и в комнату заглядывало солнце. Он торопливо сел на постели. Теперь почему-то все события прошедшего вечера не казались ему такими серьезными. Мохендро встал, и вдруг ему попалось на глаза письмо, лежавшее на столике под чернильницей.

«Чего только я тут не написал! – думал он, перечитывая письмо. – Прямо как в романе! Хорошо еще, что не отослал. Что подумала бы Аша, если бы прочла все это! Скорее всего, она мало бы что поняла из написанного». Мохендро стало стыдно, что из-за пустяка он поддался слабости. Он изорвал письмо на мелкие клочки и написал Аше спокойную коротенькую записку: «Долго ли ты еще пробудешь в Бенаресе? Если дядя пока не собирается возвращаться, напиши – я приеду за тобой. Без тебя скучно».

Аннапурна встревожилась, когда через несколько дней после отъезда Мохендро к ней явилась Аша, и поэтому принялась подробно расспрашивать племянницу.

– Ты так расхваливаешь свою подругу, Чуни, что можно подумать, будто лучше ее на свете нет, – сказала она.