Записки десантника - Золотарь Иван Федорович - Страница 5

• Предыдущая
• 5/52
• Следующая

К весне 1943 года — времени моего прибытия на Палик — у Дяди Коли насчитывалось уже около семисот человек.

Коротки партизанские ночи. Недолог был и мой первый сон в небольшой землянке. Казалось, я только сомкнул глаза, как за стеной уже послышались чьи-то гулкие шаги. «Проспал!» — мелькнула мысль. Моментально сбрасываю с себя плащ-палатку и в следующую секунду уже на ногах.

В маленькое оконце врывается поток утренних лучей, устремленных прямо в лицо мерно похрапывающего Рудака. Тяжелая рука его откинута в сторону, спутанная прядь волос спадает на широкий лоб. Лицо — загорелое, обветренное, скуластое, с густыми, почти сросшимися бровями и глубокой складкой между ними — сохраняет даже во сне сосредоточенное выражение.

Я не стал будить товарища и осторожно вышел из землянки.

Весна была уже полновластной хозяйкой природы. Она нанизала на тонкие прутики ивы жемчужные бусы — пушинки, развесила на ветках тополя бирюзовые с рубиновыми крапинками сережки, насытила живительными соками березовые почки, и из их пазух проглядывали крохотные светло-зеленые кокончики — зачатки будущих листьев. Хороша была в этот ранний утренний час пробужденная земля!

В лагере начинался трудовой партизанский день. Одни были заняты уборкой площадок у своих землянок, другие усердно чистили оружие, третьи спешили к ручью умыться, кое-кто направлялся в сторону кухни, откуда доносился запах дыма, смешанный с дразнящим запахом чего-то вкусного.

На штабной площадке стояла группа партизан. Им давал какое-то задание начальник войсковой разведки Аникушин, запомнившийся мне с первой встречи у костра необыкновенной шириной своих плеч, огромными кулачищами и черными усиками на открытом загорелом лице.

Увидев меня, Аникушин подошел.

— Как отдохнули? — спросил он.

— Хорошо. Спал, как говорят, без сновидений, даже испугался, что проспал подъем.

— Подъема по сигналу, как в армейских лагерях, у нас не бывает. Обычно все встают с зарей, без всякой побудки, — пояснил Аникушин и, очевидно, чтобы не обидеть непросвещенного в партизанских делах москвича, добавил: — Но сегодня мы ведь легли перед утром, так что вы встали, можно сказать, даже рано.

— А меня почему не разбудили? — послышался голос Рудака, выходившего из землянки с полотенцем через плечо. — Чертовски крепко спалось, даже не слышал, как вы встали. Ну что ж, пошли умываться.

После завтрака к нам в землянку зашли Лопатин, комиссар Чулицкий, похожий в своей кожаной тужурке и кепи на рабочего-красногвардейца времен гражданской войны, и начштаба Большаков, человек военной выправки, с тихим голосом.

— Ну как устроились? Что собираетесь делать сегодня? — спросил комбриг.

— Да вот хотелось бы прежде всего ознакомиться с обстановкой…

— Добро. Володя, — обратился Лопатин к Рудаку, — введи товарища в курс..

Поговорив с полчаса, комбриг и его спутники ушли, а мы с Рудаковым направились в отряды.

Весь день провели мы на ногах, перебираясь с одного островка на другой. По пути Володя рассказывал мне о боевом прошлом бригады. В числе рассказанных им эпизодов был один весьма поучительный, и я его приведу полностью.

— Было это летом 1942 года, — начал Володя. — К нам только что примкнул тогда отряд Большакова. Подхожу я однажды к группе партизан и вижу: стоит в центре паренек, размахивает маузером и что-то объясняет. «Чем вы тут заняты?» — спрашиваю. «Да вот, — показывает мне на маузер подрывник Самойлов, — решили испытать трофейный пистолет в стрельбе по мишени. Результаты неважные. В чем дело? Подходит вот этот жучок…». Тут парень с маузером на него: «Я, — говорит, — тебе не жучок, а Борис Качан. Запомни». — «Ну, ну, — урезониваю я, — Качан так Качан, а только чего ж ты такой колючий?» — «Какой есть», — отвечает. «Ну так в чем же все-таки у вас дело?» — допытываюсь. «А в том, — продолжает Самойлов, — что этот самый Качан смотрел, смотрел на нас, да и говорит: «Свет ты мой, ну и стрелки! Дайте-ка мне». Ну дали. Так он — видите вон тот телеграфный столб — все чашечки с него без промаха посшибал». И точно. Посмотрел я на тот столб — одни железные шпеньки торчат.

Дальше — больше, полюбился нам этот паренек. Смелый, напористый и, видно, горит желанием драться с фашистами. Включили мы его в подрывную группу Самойлова и хотели уже было послать на задание, как вдруг возвращается с дальней разведки один наш партизан по фамилии Плетнев и вечером мне докладывает: «Борис Качан — фашистский агент. В плену я работал на Борисовском авторемонтном заводе с его дружком Ржеуцким. Его забирали при мне в гестапо, да что-то очень уж скоро освободили. Мы все были уверены, что он завербован и шпионит за нами. Его друг Николай Капшай — он этим сам хвастал — добровольно ходил в гестапо. Определенно, вся эта троица продалась фашистам и Качан пришел к нам в отряд по заданию гестапо».

— И вы поверили?! — не выдержал я.

— Так ведь надо принять в расчет, что Плетнев к тому времени завоевал у нас репутацию человека правдивого, преданного нашему делу. А Борис — паренек новый, кто его знает, с чем он на самом деле пришел в отряд.

Вызвали мы его в штаб. «Есть, — спрашиваем, — у тебя друзья Николай и Артур?» — «Есть», — отвечает. «Ходил Николай в гестапо?» — «Ходил». — «Расскажи, как было дело».

По его словам, Капшай действительно был на допросе, но ему якобы удалось перехитрить гестаповского следователя и благополучно выпутаться из беды. Что же касается Артура, то он в самом деле арестовывался гестапо, но не один, а вместе с семнадцатью военнопленными, работавшими с ним на заводе. Как утверждал Борис, накануне ареста Артур открыл кран цистерны с бензином, и за ночь из нее вытекло несколько тонн горючего. На допросе в гестапо Артур и все военнопленные показали, что никакого отношения к диверсии не имеют, а виновен, дескать, часовой, часто воровавший бензин для обмена на водку. Допрошенный гестапо часовой сознался в систематическом хищении бензина, и Артур вместе со всеми военнопленными был освобожден.

Все это показалось нам подозрительным. Получалось, будто в гестапо круглые дураки сидят. «Что-то ты сказки нам, парень, рассказываешь», — говорю я Борису. А он стоит на своем: «Не верите, спросите Васю Аникушина — он же был прикреплен к нашей молодежной группе от подпольной партийной организации и обо всем этом знает».

Но Аникушин в тот момент был в разведке, и до его возвращения мы решили: Бориса обезоружить и держать под охраной. И вдруг на следующий день рано утром по нас с трех сторон застрочили немецкие пулеметы. Что, думаем, за номер? Не иначе, кто-то выдал гитлеровцам место расположения нашего отряда. Неужели Борис? Но времени на разбор этого дела не было. Чтобы выяснить численность наступающих карателей, Лопатин послал в разведку старшего лейтенанта москвича Васильева и с ним Плетнева. Не прошло и десяти минут, как, видим, бежит Плетнев. Один. «Васильев убит!» — кричит.

Тут как раз Лопатин поднял партизан в атаку. Как только отбросили мы немцев, комиссар и говорит: «Надо разыскать труп Васильева». Берет с собой Плетнева и идет с ним в лес. Вскоре, смотрим, возвращается комиссар, а за ним Виктор Самойлов волочит упирающегося Плетнева.

— Постой, откуда же взялся Самойлов? — перебил я Рудака.

— А он, оказывается, раньше их разыскал труп Васильева; осмотрел его и хотел было уже уходить, как услышал шаги. Притаился в кустах и видит: проходит мимо него комиссар, а за ним Плетнев. Поравнявшись с невидимым за кустом Самойловым, Плетнев вдруг выхватывает из колодки маузер и целится в затылок комиссара. В этот момент Самойлов и бросился на Плетнева. Детина он здоровенный, одним ударом сшиб гада с ног.

— Как же вы-то не раскусили, что у вас в отряде за человек? — удивился я.

Рудак задумчиво потер пальцем переносицу.

— Ведь вот не раскусили! Опытный был провокатор. Настоящая его фамилия, как выяснилось, не Плетнев, а Дзюбенко. На допросе он сознался, что окончил смоленскую школу разведчиков, побывал с заданием за линией фронта, а когда вернулся, был направлен в Борисов, в распоряжение Нивеллингера, и уже тот направил его к нам.

• Предыдущая
• 5/52
• Следующая