Приход ночи - Азимов Айзек - Страница 42
- Предыдущая
- 42/74
- Следующая
– Идея бредовая, – усмехнулся Биней, – но вы, надеюсь, поняли, куда я клоню. Во время затмения эти десятки солнц вдруг станут видимы, поскольку их не будет скрывать свет ближних солнц. И на таком расстоянии они покажутся нам маленькими, словно бусинки. Но это и будут Звезды. Те внезапно открывшиеся светящиеся точки, которые обещали нам Апостолы.
– Апостолы говорят, что Звезд «несметное число», – сказал Ширин. – Это уж никак не десяток-другой. Скорее несколько миллионов, а?
– Поэтическая гипербола, – сказал Биней. – Во вселенной нет места для миллиона солнц – даже если напихать их очень близко друг к другу.
– Кроме того, – предположил Теремон, – когда их на небе десяток-другой, свободно можно и обсчитаться. Два десятка Звезд вполне могут показаться «несметным числом», особенно когда длится затмение и у всех уже помутилось в голове от пребывания во Тьме. Знаете, в лесах есть племена, у которых в языке всего три числительных: «один», «два» и «много». Мы несколько более развиты, чем они, и умеем считать до двадцати – а там уже начинаются «несметные числа». Десяток солнц разом! Подумать только!
– Это не все, – сказал Биней. – Есть еще одна идейка. Вы когда-нибудь думали о том, как проста была бы проблема тяготения в достаточно простой солнечной системе? Допустим, имеется планета, у которой только одно солнце. Такая планета двигалась бы по правильному эллипсу и проявление силы притяжения было бы столь очевидным, что принималось бы за аксиому. Астрономы в таком мире открыли бы гравитацию еще до того, как изобрели телескопы. Им было бы достаточно наблюдений простым глазом.
– Но была бы такая система динамически стабильной? – усомнился Ширин.
– Конечно! Возможность существования этой системы – она носит название «один – один» – доказана математически, однако меня интересуют философские аспекты.
– Да, об этом приятно размышлять, – согласился Ширин. – Красивая абстракция – вроде идеального газа или абсолютного нуля.
– Правда, жизнь на такой планете была бы невозможна. Там было бы недостаточно света и тепла, а Тьма наступала бы каждую половину суток. Помните, Ширин, вы просили меня представить себе именно такую планету? Жители которой полностью приспособились бы к смене дня и ночи? Я думал над этим – так вот, никаких жителей бы там не было. Нельзя ожидать, чтобы жизнь – которая целиком и полностью зависит от света – зародилась в условиях такого светового голода. На середине каждого оборота вокруг оси наступает Тьма! Нет, в таких условиях ничто живое существовать не может. Но чисто гипотетически система «один – один»…
– Минутку, – сказал Ширин. – Слишком уж ты скор, отрицая там всякую жизнь. Откуда тебе знать? Что такого невозможного в зарождении жизни на планете, где половину суток стоит Тьма?
– Я же сказал, Ширин, – жизнь целиком и полностью зависит от света. Поэтому в таком мире…
– Это у нас жизнь целиком и полностью зависит от света. Но при чем здесь планета, на которой…
– Одно вытекает из другого, Ширин.
– Нет, не вытекает! У тебя получается порочный круг. Ты даешь определение жизни, как какому-то явлению, существующему на Калгаше, а затем пытаешься доказать, что в мире, совершенно непохожем на Калгаш, жизнь была бы…
Теремон вдруг разразился хохотом. Ширин и Биней возмущенно уставились на него.
– Что тут такого смешного? – спросил Биней.
– Да вы оба. Астроном и психолог с пеной у рта спорят на биологические темы. Должно быть, это и есть тот самый знаменитый междунаучный диалог, о котором я столько наслышался – та стимулирующая науку бродильная среда, созданием которой так славится наш университет. – Журналист встал. Ему давно уже не сиделось на месте, а разговоры приятелей на абстрактную тему усилили его нетерпение. – Извините меня, хорошо? Мне надо размять ноги.
– Затмение почти наступило, – предупредил его Биней. – Вряд ли тебе захочется быть одному, когда оно совершится.
– Я только немного пройдусь и вернусь сюда.
Не успел он пройти и трех шагов, как те двое снова заспорили. Теремон улыбнулся. Все годится, лишь бы забыть об огромном напряжении, которое испытывают все. Ведь с каждым движением маятника мир все ближе к полной Тьме… и кто знает, к чему еще?
К Звездам?
К безумию?
К Часу Небесного Огня?
Теремон пожал плечами. За последние часы его настроение несколько раз менялось, и сейчас он был странно, почти фаталистически спокоен. Он всегда верил в то, что он – господин своей судьбы, что он сам определяет путь своей жизни – потому-то он и проникал туда, куда другие журналисты и мечтать не смели. Но теперь все шло помимо его воли. Придет ли Тьма, или Звезды, или Пламя – все это случится без его согласия. Значит, нечего и суетиться. Сядь, расслабься, дождись и посмотри, что будет.
А потом, сказал он себе, сделай все, чтобы выжить, какая бы каша не заварилась.
– Вы идете в купол? – спросил его кто-то. Теремон напряг зрение. Это был тот молодой толстячок, аспирант – Фаро, кажется?
– Ну да, – ответил журналист, хотя шел без определенной цели.
– Я тоже туда. Пойдемте, я вас проводу.
Они поднялись по винтовой лестнице под высокие своды громадного здания. Маленький Фаро пыхтел, топоча по ступенькам, Теремон шагал следом. Он был в куполе обсерватории только раз, несколько лет назад, когда его водил туда Биней, и помнил то свое посещение очень смутно. Фаро потянул вбок тяжелую скользящую дверь, и они вошли.
– Пришли поближе поглядеть на Звезды? – спросила Сиферра. Она стояла сразу за дверью, наблюдая работу астрономов. Теремон покраснел. Ему не хотелось бы так сразу сталкиваться с ней. Он слишком поздно вспомнил, что она, по словам Бинея, тоже здесь. Хотя Сиферра в первой фазе затмения и послала Теремону какую-то загадочную улыбку, он боялся, что она обольет его презрением, что она нее еще сердита на него за измену обсерваторской группировке.
Однако Сиферра не проявила никакой враждебности. Возможно, теперь, когда мир погружался в Пещеру Мрака, все, что случилось до затмения, казалось ей незначительным, и близкая катастрофа списала в расход все ошибки, все ссоры, все грехи.
– Здорово здесь! – сказал Теремон.
– Правда, удивительно? Только я не очень-то понимаю, что здесь творится. Большой соляроскоп настроен на Довим – это скорее съемочная камера, чем подзорная труба, как мне объяснили: в него нельзя смотреть просто так. А телескопы поменьше нацелены на более дальнее расстояние, чтобы сразу заметить появление Звезд…
– Они еще не появились?
– Насколько я знаю, нет.
Теремон кивнул и огляделся. Это было сердце обсерватории, откуда и велось наблюдение за небом. Он никогда еще не бывал в таком темном помещении, хотя по-настоящему темно здесь, конечно, не было. Вдоль закругленной стены тянулись в два ряда бронзовые светильники, но их свет был слабым и недостаточным. Посреди зала возвышалась в полумраке большая металлическая труба, уходящая в открытую кровлю здания. В отверстие виднелся клочок неба, принявшего теперь устрашающий темно-пурпурный цвет, и серп, оставшийся от Довима – он, казалось, отодвинулся очень-очень далеко.
– Как странно, – пробормотал Теремон. – Небо никогда раньше так не выглядело. Оно стало плотным, словно одеяло.
– Одеяло, под которым мы все задохнемся.
– Вам страшно?
– Конечно. А вам?
– И да и нет. Не то чтобы я разыгрывал из себя героя, поверьте. Но я далеко не так нервничаю, как час или два назад. Во мне все как-то онемело.
– Кажется, я вас понимаю.
– Атор говорил, что в городе уже вспыхнули волнения.
– Это только начало. У меня не идет из головы тот пепел, Теремон. Пепел холма Томбо. Большие каменные блоки стен циклопического города – и пепел у их основания.
– А ниже еще более старые слои пепла – и так до подножия холма.
– Да.
Теремон ощутил, что Сиферра придвинулась ближе к нему. И понял, что вражда, которую она испытывала к нему в последние месяцы, совершенно исчезла и что Сиферра – возможно ли? – отвечает взаимностью на тень того влечения, которое он раньше чувствовал к ней. Теремон узнал симптомы. Слишком большим опытом он обладал, чтобы не узнать их.
- Предыдущая
- 42/74
- Следующая
