Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Дольфюс Ариан - Страница 18

«Второе пришествие» Нуреева в Париж по-настоящему состоялось только в 1968 году, после Пражской весны, раздавленной советскими танками. Сначала он блеснул в «Щелкунчике», а затем в новой постановке Ролана Пети под названием «Экстаз». После этого Нуреев каждый год выступал на сцене Грандопера. В 1983 году «любовная связь» превратилась в «официальный брак», когда Нурееву доверили – высшая честь! – руководство балетной труппой.

В сущности, взять на себя управление балетом ему предлагали и раньше, в 1973 году, но этот проект зачах в зародыше, поскольку Нуреев имел твердое намерение выступать по всему миру. Кроме того, поползли слухи, что он собирается уволить половину труппы, чтобы заменить французов англичанами.

Через десять лет положение изменилось. Нуреев стал старше, и, главное, другой была политическая ситуация. В мае 1981 года к власти во Франции пришли левые, намеревавшиеся совершить своего рода культурную революцию. Вопрос о назначении Нуреева обсуждался в Елисейском дворце. Франсуа Миттеран, давая согласие, одним выстрелом убивал двух зайцев. Москву он таким образом предупреждал, что намерен принимать независимые решения, а Соединенным Штатам давал понять, что приход коммунистов во французское правительство вовсе не является вселенской катастрофой. Нуреев, сам того не желая, опять превращался в политический символ.

Весной 1982 года в Париж на двухмесячные гастроли должен был приехать балет Кировского театра. «Советские чиновники негодовали – до них уже дошли слухи о грядущем назначении „перебежчика“, – вспоминает продюсер Андре Томазо. – Они угрожали запретить приезд русских во Францию и бойкотировать любое турне французских артистов, если Нуреева допустят до руководства балетом Парижской оперы. Это была истерика!»³⁹.

Советская сторона опустилась до закулисных интриг, чтобы не дать ход этому «гнусному плану». Так, Юг Галль, бывший солист Гранд-опера, руководивший в то время балетом в Женеве, рассказывал, что в 1982 году его посетили три эмиссара: советский посол и два чиновника из Министерства культуры. «Они спросили меня, как следует поступить, чтобы воспрепятствовать назначению Нуреева в Парижскую оперу! Я им ответил, что был и остаюсь другом Рудольфа. „Неужели ваш КГБ не знает об этом?“ Как оказалось, секретные службы были плохо информированы»⁴⁰.

К советнику Джека Ланга Андре Ларкье (собственно, он и занимался назначением Нуреева) также приходили многочисленные визитеры. «Атташе советского посольства бушевал:

– Нуреев дезертир, вы не можете сделать этого!

– Взгляните фактам в лицо, – увещевал я его. – Нуреев не враг Советскому Союзу…

Во время нашей следующей встречи он сделал мне забавное предложение:

– Если уж вы так хотите русского артиста, возьмите Владимира Васильева… Или Майю Плисецкую…

– Слишком поздно, – ответил я ему. – Мы уже подписали контракт»⁴¹.

Вот так Нуреев завоевал Париж, а Плисецкая в том же году возглавила балет в Риме.

Возглавив балетную труппу лучшего театра Франции, Нуреев выиграл у Москвы генеральное сражение на профессиональном фронте. Ему недоставало лишь главной победы: увидеть свою мать. Для него это было бы счастьем.

Через два года после того, как Нуреев приступил к своим должностным обязанностям, в Советском Союзе произошла еще одна революция. Михаил Горбачев поставил перед собою цель реформировать загнившие общественно-экономические отношения. Тогда же он публично покаялся перед Западом за допущенные прежде ошибки. «Речь шла о реабилитации знаменитых перебежчиков, на которых так долго показывали пальцем, – объяснял мне Владимир Федоровский. – Нуреев, Солженицын и Сахаров стали приоритетными фигурами нового режима. Ответственные лица КГБ были настроены крайне враждебно по отношению к этой реабилитационной политике, и мы организовали все у них за спиной. Впрочем, это был единственный способ разрушить их систему. Восстановить положительный образ Нуреева значило разбить фанатичные догмы КГБ»⁴².

По иронии судьбы именно в Париже Рудольф отказался подчиниться советским властям в июне 1961 года. И именно в Париже спустя двадцать с лишним лет эти же власти умоляли его вернуться в страну.

Нуреев безумно хотел увидеть свою мать, поскольку он знал, что дни ее сочтены⁴³. Тем не менее он по-прежнему панически боялся вернуться в Советский Союз, и у него не было никакого повода доверять новоявленным кремлевским вождям. Федоровский, который, напомню, был советником Горбачева в Париже, все же начал вести переговоры с французским министром культуры и средств массовой информации Франсуа Леотаром.

Незадолго до этого, в июне 1987 года, Ив Мурузи, близкий друг Нуреева, делая репортаж для канала TF1 из Ленинграда, в прямом эфире спросил министра: «Что вы думаете о ситуации с Нуреевым?» Леотар ответил, что «надо найти гуманное решение его проблемы, касающейся встречи с матерью», и что возвращение звезды «может быть совмещено с официальными гастролями Парижской оперы в СССР».

Третьего октября 1987 года в доме Андре Томазо, тонкого знатока франко-советских культурных обменов, был организован дружеский ужин в честь премьеры «Лебединого озера» в постановке Нуреева на сцене Гранд-опера. На ужине кроме хозяина дома и виновника торжества присутствовали Жанин Ринге, Рэймон Суби (патрон Парижской оперы), Владимир Федоровский и поверенный в делах советского посольства. После завершения ужина трое русских уединились в небольшой комнате.

«Нуреев сначала отказался нам поверить, – вспоминает Федоровский. – Но его реакция была совершенно нормальной: он ставил знак равенства между сотрудниками советского посольства и сотрудниками КГБ. Он не сомневался, что мы хотим заманить его в ловушку»⁴⁴.

Разговор натолкнулся на непонимание.

– Вы диссидент, которому пришлось многое выстрадать, – заявил Нурееву один из присутствующих. – У нас моральный долг по отношению к вам, и мы хотим вас реабилитировать. Ваш приезд будет очень способствовать нашей новой политике…

– Ну уж нет! – ответил Рудольф. – Я не диссидент. Я артист балета. И у меня одна-единственная причина вернуться в СССР – увидеться в Уфе с матерью.

– Но вы – личность политического масштаба, Рудольф, хотите вы того или нет! – возразил Федоровский.

– Вот уж точно, я никогда не был политиком и никогда не буду им. Я всего лишь хочу встретиться с матерью! – продолжал стоять на своем Нуреев.

«Рудольф не сомневался в том, что я его обманываю, – комментировал Федоровский. – По сути, в тот вечер он был чрезвычайно проницателен и проявил себя гораздо более тонким дипломатом, чем я!»⁴⁵

Разговор длился более пяти часов.

«Мы пили белое вино, один бокал за другим. Вы ведь знаете русских: когда они пьянеют, они теряют осторожность. Рудольф воскрешал в памяти ту Россию, которую он помнил и которой ему не хватало. Он много говорил о себе, приводил доказательства своего сопереживания соотечественникам. На рассвете мы расстались добрыми друзьями»⁴⁶.

Нуреев не хотел, чтобы его поездке придавалось политическое звучание, и Федоровский заверил его:

– Относительно прессы не волнуйтесь. Журналистам будет сказано: «Рудольф Нуреев хочет увидеть свою мать, и эта возможность ему предоставлена. Точка».

И все же у Нуреева был повод для беспокойства. Он по-прежнему был осужден, и ему по-прежнему грозило тюремное заключение. Так ехать или остаться? Известия от матери были неутешительными. Ему надо было поторопиться, чтобы застать ее в живых. Решившись наконец, он потребовал некоторых гарантий: виза на двое суток (всего на двое суток — он все еще боялся) и сопровождение двух человек: Жанин Ринге, которая способствовала его приезду во Францию, и Рок-Оливье Мэстр, высший чиновник Министерства культуры, близкий к руководству Парижской оперы. Условия Нуреева были с легкостью приняты. Чтобы дополнительно защитить себя, он скрепил своей подписью программу пребывания в СССР и отдал один экземпляр французским властям. Страшась самого худшего, он позвонил Джекки Онассис, чтобы попросить ее бить во все колокола, если вдруг случится самое худшее. Что же касается даты отъезда, то даже близким друзьям он сообщил о ней буквально накануне.