Змеев столб - Борисова Ариадна Валентиновна - Страница 68

• Предыдущая
• 68/79
• Следующая

Тугарин захохотал, вышел из-за трибуны и по-медвежьи затоптался на пятачке.

– Васька! Ты где? Верный мой адъю… адъюнк… тант Васька! Танцевать!

Люди ушли.

На следующий день Галкин принялся уговаривать заведующего, чтобы он позволил потанцевать молодежи в цехе засолки.

Семья женатого Галкина жила в Якутске, но он был молод, и ему нравилась рыбачка по имени Фрида. Литовка она, немка или финка-ингерманландка, учительница или дочь какого-то буржуя, в подробности Галкин не вдавался. Важно, что теперь она находилась под его началом и была очень красива.

Набезобразивший ночью Тугарин чувствовал себя нездорово, голова жутко болела. Он помнил, как позвал народ и говорил с трибуны, а потом танцевал с Васькой танго. Галкин справедливо полагал, что начальник неплохо повеселился и просто обязан дать повеселиться другим.

– В цехе засолки? – переспросил Змей и сморщился: – Но там мертвяки…

– Они же не будут танцевать, – резонно заметил Галкин.

– А если твои танцоры рыбу покрадут?

– Могут, – посерьезнел Галкин и пообещал: – Я прослежу.

– Холодно в цехе.

– Все принесут немного дров.

– Рыба растает.

– Не успеет, в углах лед.

– А-а, делайте, что хотите, – махнул рукой Тугарин. – Только не подожгите цех.

…Когда Юозас принес новость о танцах в цехе, женщины замерли в изумлении. Потом Гедре рассердилась:

– И что, ты тоже туда пойдешь?

Юозас пожал плечами.

Можно было понять по-всякому, но Гедре поняла, как ей подумалось, и накинулась на парня:

– Совести у вас нет! Ни стыда, ни совести! Люди покойные лежат, тут плакать надо, а у них одни танцульки на уме! Знаю, знаю – Галкина штучки! За Фридой ударяет! Есть у этой дуры голова? Думает она, что Галкин семейный, или ей все равно с кем?.. – Гедре как будто обвиняла Юозаса в глупости Фриды. – Кто плясать станет? Живые-то кое-как шевелятся!

– Неужели не страшно? – поддержала, ежась, Нийоле.

Юозас дернулся с закушенной губой, демонстративно кинул телогрейку с шапкой на гвозди в стене. Шапка упала, он ее не поднял. Примостился с краю нар, не сняв валенки, обнял спящего Алоиса.

Пани Ядвига, кряхтя, подобрала шапку.

– Вспомни себя молодой, Гедре… Одни умирают, другие растут. Жизнь идет. Она не спрашивает – можно, нельзя, она просто идет – и все. Молодым хочется жить, любить… Что они, не люди?

Гедре поджала губы, молча села при свете лучины штопать чулки Виты. Нийоле, сокрушенно вздохнув, стянула с уснувшего Юозаса валенки.

Неуловимым движением подвязывая рваные сетевые нитки, пани Ядвига наматывала клубок.

– Человек ко всему приспосабливается, – бормотала она. – На человеке пробуют всякие опыты. Могут продать наивного, юного в вертеп за долги, отнять веру в людей и бога, душу перевернуть в нем с ног на голову или вовсе выдрать с мясом… Человека ослепляют красными лозунгами, оглушают громкими словами, на деле не стоящими ломаного гроша. Оставляют голодным во льду, в грязи, вони и вшах… Человек – живучее существо… Промерзнув до костей, он теплеет от ласкового взляда, слова, прикосновения, или греется у чужого костра, если свой огонь давно растоптали… Растоптали и кованым каблуком поерзали, чтоб не выбилось ни искры… Человек верит в любовь, несмотря ни на что. А если не верит – он уже не человек.

Повременив примерно с час, Хаим оделся.

– Ты куда? – слабо колыхнулась Мария.

– Так… Прошвырнусь до цеха, посмотрю, что там делается. Тепло сегодня.

От Хаима не укрылось, как переглянулись, осуждающе вспыхнув глазами, Гедре с Нийоле. Пани Ядвига вложила катучий шар ниток в кастрюлю и принялась наворачивать на щепку второй клубок. Не подняла головы.

Ярко светила луна. Сугробы серебрились, словно шкуры огромных, прилегших отдохнуть зверей. Хаим шагал, спотыкаясь о собственную тень. Тень размахивала руками, потряхивала концы ворота, – она и Хаим умирали от духоты волнения. В уме без конца вертелась строчка из старой песни: «Это брод моей последней в жизни реки… Это брод моей последней в жизни…»

Да что она привязалась! Хаим остановился, заставил песню умолкнуть и подумал: «Прости меня, Всевышний. Твоя ноша слишком тяжела. Я устал быть правильным». Окно цеха засолки сияло, как путеводный знак.

На разделочном столе желтела, разливая гостеприимный круг молочного света, принесенная Галкиным керосиновая лампа. В печурке гудел и ярился огонь, подстегнутый разошедшейся тягой. Сбоку к стене чуланчика сторожа была навалена груда опрятно наколотых дров, явно конторских. Высокие тени качались на стенах, непроницаемые сумерки сгущались в углах. К дощатому потолку валил пар, цех только-только начал прогреваться.

Молодежь толпилась у входа и ближней стены, свободной от бочек. Хаим приметил мальчишек помладше Юозаса. Парни приглушенно разговаривали и смеялись, выказывая полное равнодушие к прекрасному полу, превосходящему их числом втрое. Девушки постарались принарядиться, под расстегнутыми ватниками у многих белели вышитые крестиком кофточки из американских мешков.

Мелькали знакомые лица, совсем еще ребячьи, все оживленные, с горящими в ожидании праздника глазами, и одинаково выструганные голодом до резкости, до коричневых теней под скулами.

– Как жена? – подошел Галкин, понятливо и нагло оглядывая Хаима.

Под руку Галкина держала высокая девушка со светло-русыми волосами. Красивая, броская девушка, из тех, кому идет даже чрезмерная худоба.

– Ничего, спасибо, – сказал Хаим.

Галкин энергично потер руками:

– Давайте-ка выпьем, разогреемся. Надоело ждать, пока потеплеет.

Вынув из-за дров начатую бутылку разведенного спирта, он отпил сам и передал Хаиму. Острый запах этила шибанул в нос, горло омыло жидким огнем. Спирт ощутимо перекатывался в потрясенном желудке, точно горячая ртуть, парной жар всходил к груди, и чудилось, что она, расправляясь, становится шире.

Бутылка резво гуляла по рукам. Пили по маленькому глотку, а больше бы не смогли – дыхание с непривычки спирало.

– Эй-эй, не увлекайтесь, нам не достанется! – слышались голоса.

– Да пейте, чего, – размягченно улыбнулся Галкин. – У меня еще есть. Праздник же, всех угощаю.

Баянист уселся на табурет, тяжеловато пробежался по клавишам, побуждая к игре инструмент и заскорузлые пальцы.

– Белый танец, белый танец! – крикнул кто-то.

Быстро захмелевшие девушки подхватились, потащили кавалеров к незанятой середине цеха. Хаим понял, что стоять, греясь у печи, ему не дадут.

Пригласившая его девушка была Хаиму незнакома. Очевидно, новенькая, из другой рыбачьей артели, почти девочка, или казалась моложе – приземистая, с красным носиком-пуговкой и шалыми глазами. Сверху Хаим видел белую нитку ученического пробора и крученные из шпагата бусы в низком вырезе кофты. Девушка плохо держалась на ногах, Хаиму пришлось поддерживать ее под локти весь танец и, не дождавшись завершения мелодии, прислонить к стене, чтобы не свалилась.

Натужно грянула «цыганочка». В пляске народ растормошился, размялся и тотчас выбился из сил. Загнанно дышащий круг выручил один из подростков – скинув великоватые валенки, пошел вприсядку. Тяжко выбрасывались ноги в редких, вязанных из шерсти носках, – он явно хотел произвести на кого-то впечатление и решился на геройство. Жесткий скрип его коленей соперничал с треском дров в печке, и сквозь щербатую улыбку проскальзывало страдание. Те, у кого колени опухли и давно не гнулись, смотрели на смельчака со смесью зависти, жалости и восторга. Отдавая дань веселому отчаянию плясуна, все сильно хлопали в ладоши. Отмучившись три круга, он подхватил на излете валенки и врубился в толпу.

Баян подавился аккордом и затих, музыканта снова попросили сыграть что-нибудь не быстрое. Никто вроде бы не объявлял белого танца, а та маленькая девица с шпагатными бусами опять подступила к Хаиму. Шмыгнув носом, изобразила что-то вроде неловкого книксена, качнулась и умудрилась выстоять.

• Предыдущая
• 68/79
• Следующая