Змеев столб - Борисова Ариадна Валентиновна - Страница 63

• Предыдущая
• 63/79
• Следующая

Она поставила корягу на дерево. Сюда же притащит еще деревья, если удастся найти не очень большие и вырубить их изо льда. Самое трудное – тянуть вечером несколько связанных деревьев, впрягшись в лямки, далеко-далеко, до конторы. Плечи ночью болят едва ли не сильнее коленей. Хоть бы с водой нанесло побольше древесины с верховьев…

Тугарин называет добытчиц дров лошадьми, вроде шутит. Гедре язвит по этому поводу: «Интересно, могут ли люди-лошади быть друзьями товарищу Сталину – отцу, учителю и лучшему другу всего советского народа?» Гедре, конечно, позволяет себе подобные колкости потихоньку, только когда они с Марией остаются наедине. Переселенцы к тому же не относятся к советскому народу. Они же враги ему. Поэтому и Сталин им не товарищ…

Солнце исчезло, змейки поземки вдруг скрыли тропу, и в лицо ударил порыв жалящего ветра. Мария чуть не задохнулась. Глянула на небо из-под локтя и ахнула: пока размышляла о разном, наверху, оказывается, сварилась мутная серовато-белая каша и летит, летит к земле! Как же раньше не уловила погодных перемен?! Не успеть к дому, вот-вот грянет пурга!

Мария двинулась, наклонив встречь урагану голову, вперевалку, вязкой моряцкой походкой. Больно коленям, но надо вытерпеть, по-другому ветру не противостоять. А он подул еще сильнее… пурга началась. Тундру заштриховали белые шквальные вихри, мир вокруг исчез: ни неба, ни земли. Мария слепо пробивалась сквозь рыхлую, непроницаемую кашу, выстуженную, как в море вода… Куда ее несет? Уже не сама шла – ветер влек, вертел ставшее неуправляемым тело в немыслимом хороводе снежных змеек, змей, питонов, удавов; снег набивался в ворот, рукава, во все складки и щели одежды, отвороты валенок, леденел, таял и вторгался в слабое человечье тепло. Лицо и руки одел сплошной иней, ресницы слиплись, исхлестанные метельными прутьями колени не чувствовали ни ветра, ни боли, – ничего не чувствовали… Змеиный хоровод раскрутил и с размаху швырнул Марию оземь, лицом в крепкий наст.

Она почти инстинктивно разгребла плотный сугроб руками. Колени чудом согнулись – с сухим треском, надломленными лучинами, тело скорчилось, сжалось в прорытой пещерке и замерло.

Откуда-то из нездешнего мира штормовой волной донесло звук гонга. Обед, конец обеденного перерыва, или почудилось? Как же все-таки руки замерзли… Напомнив о себе, пальцы заныли. Их поддержали десны, сейчас вступит хор всего организма… Сволочь-цинга.

Мария сунула руки в штаны между ног, живот обдало стужей, но пальцы быстро согрелись. И сама согрелась, надышала свой крохотный подснежный мирок. Только бы не уснуть, дождаться окончания пурги. Может, она пройдет скоро, погода на мысе меняется быстро… Как же хочется спать… Спать… Спа…

Над Марией гудели самолеты. «Пурга, – сопротивлялась она сну, – либо кровь, разгорячившись, зашумела в висках».

Нет, самолеты впрямь с железным гулом летели низко над землей. Кошмар открылся беспросветной теменью, затаился во вкрадчивом ожидании, и, наконец, медленное вращение породило в потемках круги свинцового омута.

Мрачный водоворот подступил к глазам вплотную, светлея в вихрящихся стенках, вытянул из несусветных глубин синюю снежницу и остановился. Коварная лужа заголубела, очистилась изнутри и стала прозрачной: Марии будто было предложено посмотреть сон со стороны, не входя в него, как кино на экране. Кошмар вторгался в сознание вопреки рассудку и воле.

…Город суетился разворошенным муравейником, по дорогам неслись машины, мотоциклы, по обочинам громоздились брошенные подводы. Сирены выли с крыш домов, отвечая авианалету. Вой взмывал, опускался и снова взвивался наступательными хрипучими волнами. Воздушная тревога заставила кинуться врассыпную колонну людей, в сумятице раздались автоматные очереди, где-то неподалеку послышался стремительно нарастающий металлический свист, удар, и земля сотряслась. Между зданиями рядом с дорогой поднялся фонтан головастого, как медуза, пыльного дыма. Самолеты бомбили город. Им отвечали зенитки, улицы исчезли в пороховых облаках и в дыму горящих зданий.

С поводков конвоиров в черной форме СС, визжа, рвались перепуганные собаки. Люди с нашитыми на одежду желтыми звездами слепо метались, наталкивались друг на друга, падали, барахтались, прикрывая головы руками.

«Звезда Давида, – подумала Мария. – Эти люди – евреи».

Но вот грохот зениток смолк. Бомбардировка кончилась, и охранники с деревянными дубинками ринулись собирать рассыпанную колонну. Распахнулись ворота, широкие, массивные, опутанные поверху колючей проволокой. Такие были, кажется, в старинных укреплениях Каунаса, в каком-то из фортов, где располагалась тюрьма. Евреев загнали в ворота и повели…

Здесь стояли деревья, среди зелени белела отцветающая черемуха, земля под нею словно снегом присыпалась… Беззвучно крича, охранники, похоже, литовцы, принуждали пленников раздеться, тыкали дубинками в спины женщин, били по плечам мужчин. Два вороха – тряпья и обуви – росли, росли…

Мария не могла стряхнуть оцепенение, не могла проснуться и прекратить страшное видение. Сон неумолимо продолжался, и не было никаких сил открыть глаза и вернуться в спасительный мир пурги. Мария, напротив, погружалась на дно свинцового омута, ходила по краю бездны, дивясь сквозь бредовый кошмар, что не болят ни колени, ни десны. А лучше б они разбудили ее уколами, спазмами, щипками выкручивающей боли, чем видеть все это… Боже, зачем тетка Дарья сказала когда-то памятливой Машеньке, будто у нее вещие сны?!

Люди тщетно пытались спрятаться друг за друга. Голые мужчины обнимали голых родителей, жен и детей. С краю обувной груды кто-то аккуратно поставил маленькие коричневые ботиночки. Они блестели, нисколько не запыленные, значит, ребенка несли на руках.

Глаза Марии перебегали с одной обнаженной фигуры на другую. Почти все лица были опущены, и на немногих открытых застыли гримасы ужаса, только слезы лились и мелко дрожали подбородки. Среди темноволосых головок детей она не увидела ни одной светлой, но, может, белокурый ребенок находился внутри толпы…

Из чьих-то рук вырвалась худенькая девушка. Мужчина в галифе и обычном невоенном пиджаке, размахивая дубинкой, поспешил к ней с другого конца. За те доли секунды, пока девушка озиралась, Мария заметила на ее тонкой шее и встопорщенной, совсем еще юной груди пятна свежих кровоподтеков и застарелых синяков. На темном опухшем лице горели яркие белки безумных глаз.

Девушка полетела вперед. Она мчалась легко, едва касаясь земли, кудрявые черные волосы развевались за ней, как вырванный из кромешного ужаса смертный флаг.

Смуглая фигурка приблизилась к черемуховому дереву, когда из толпы тяжело выпрыгнул и, с трудом поднимая колени, побежал за нею человек с седой бородой, тощий и очень старый… «Старый Ицхак», – поняла Мария, леденея сердцем.

Неистово лаяли овчарки. Литовец с дубинкой поравнялся с тем местом, откуда выскочили беглецы, один из эсэсовцев собрался спустить собаку с поводка, второй прицелился из автомата, и все замешкались – командир отдал приказ стоять. Ему, наверное, захотелось посмотреть, куда устремились эти двое, ведь из крепости никому не уйти.

Беззубый рот старика в безграничном отчаянии выкрикивал имя, и по артикуляции губ Мария поняла, чье… нет, как только увидела старого Ицхака, поняла.

…Сара бежала к черемухе с высоко поднятой головой, точно решила разбиться о дерево, но за два шага до него остановилась, повернулась и, не справившись с силой движения, упала в снег черемуховых лепестков. Старый Ицхак сиганул молниеносным движением, как ныряльщик, и полупустым кожаным мешком свалился у ее ног.

Стало тихо. Не здесь, на мысе, а там, на дне омута. Тишина длилась мгновение, и кто-то зарычал – страшно, с яростным горловым клекотом, низким и бесконечно скорбным, – так, наверное, рычит волчица у разоренного логова. Мария не сразу сообразила: этот дикий рык издала она. Глаза зажмурились, но видели, видели… Видели – люди кричат. Они кричали что-то свое. В груди Марии жил глухой рык беды, надсадный голос горя, и, не вмещаясь в ней, колотился о стенки снежной темницы, пробивался наружу, к ветру.

• Предыдущая
• 63/79
• Следующая