Змеев столб - Борисова Ариадна Валентиновна - Страница 61

• Предыдущая
• 61/79
• Следующая

– Уйди, – сквозь зубы шипел он, с трудом доставая впихнутую в основание нар банку.

Мария уходила. Она знала, что смертельно оскорбит мужа, если вздумает предложить ему помощь.

Чуть погодя Хаим был вынужден согласиться на помощь пани Ядвиги, чье зрение восстановилось. Лишь бы жена не видела его не мужчиной.

Старуха сердилась:

– Не мешай, убери руки, да не смотрю я! Что, думаешь, не догадываюсь, какое у тебя хозяйство? Всяких знала, и обрезанных тоже… Вот помрешь ты, упрямый жид, и некому будет читать по тебе кадиш…[49] Интересно, будет ли твоему Богу приятно узнать, что ты помер из-за Его заветов и собственной глупости?

Во время ужина все нарочно расселись с налимьими котлетами против Хаима на нарах Нийоле. Вита расставила на полу банки с горящими лучинами, чтобы ему было видно.

– Ох, и люблю же я литовские цепеллины! – сказала пани Ядвига, смачно причмокивая. – Картошку, помню, натрешь, облепишь ею мясцо с луком и жаришь со шкварками… Цепеллины с поджаристой корочкой, сок так и брызжет…

– Как слюнки у некоторых, – фыркнула Гедре и мечтательно закатила глаза. – Куриный бульон, густой, жирный, а из него косточка ножки торчит, просит – вынь меня да не привередничай, не снимай толстую кожицу, сало на ней мягче масла!..

– А булочки? Булочки с маком, повидлом, вареньем, которые печет мой Гринюс! То есть пек…

– Хле-хле-хлеб све-све-свеж-жий…

– Пилозки! – пискнул Алоис, и все рассмеялись.

– Студень из коровьей ноги, а в нем половинки яиц!

– Холодный свекольник с зеленью на простокваше, с картофельными лепешками…

– А я люблю такой горлодер, чтоб слезу вышибало и дыхание ломило…

В глазах Хаима плавали, сменяя друг друга, кастрюля с куриным бульоном – жир яркий, желтый, собрался кружочками, блестит, как новое монисто на цыганской невесте… огромные ломти пшеничного хлеба, пончики, булочки, пирожки… миска с тертым хреном, чесноком и помидорами… Глаза на лоб лезли от горючей слюны, и выбивались слезы. Чем утолить необъятный голод?!

Мария молчала. Пани Ядвига деловито спросила ее:

– Ты ела когда-нибудь копченого угря?

– Конечно.

– А свинину ты ешь?

– Ем… Когда она есть.

– А жареные картофельные колбаски-ведереи в кишках! – снова подхватила Нийоле, не уловив старухиного сарказма.

– А свиное ухо! – подмигнула пани Ядвиге понятливая Гедре. – Вареное! Копченое! Маринованное! Левое, правое, м-м-м!

Нийоле замолкла и заозиралась с подозрением, что-то соображая.

– Свиной окорок, – продолжала безжалостная пани Ядвига. – Соленое сало с чесночком, ветчина, буженина, сардельки…

Задыхаясь от смеха и давясь слюной, Хаим простонал:

– Мария, стукни пани Ядвигу чем-нибудь по голове посильнее, чтобы замолчала! И… дай мне котлету.

Он снова вспомнил о фирме «Продовольствие» и золотых копченых курах. Он ведь их ел.

Спустя несколько дней по настоянию доктора Свиридова из Тикси на мыс был отправлен караван нарт с бесплатными продуктами – хлебом, мукой, маслом, крупами, горохом, тушенкой и дрожжами. Горох велено было проращивать, а дрожжи настаивать и пить.

Выжившие благодаря доброму врагу люди встретили первую весну в Заполярье, окрепнув, и начали работать. Они вновь получали зарплату. Если удавалось, покупали рыбу у изредка наезжающих кочевников и отоваривали мучную норму.

В последней юрте «суп» был чуть разнообразнее по составу ингредиентов. Тщательно промыв рыбьи кости, потроха и чешую, пани Ядвига высушивала их на печке до листвяного шороха, протирала между двумя камнями и добавляла полученный порошок в похлебку.

Домашние знали, где добывается эта сомнительная приправа.

– Иначе останетесь без костей и суставов, – отрезала пани Ядвига, раз и навсегда пресекая разговоры о предосудительных местах ее промысла. По вечерам она с группой уцелевших стариков мыса рылась, орудуя топором, в смерзшихся осенью кучах помоев у цеха засолки.

Когда полярный мрак уполз в море до следующей зимы, женщины всмотрелись друг в друга и ойкнули в один голос. Вроде каждый день мыли лица талой снеговой водой, а на щеках темнели разводы копоти. Печку чаще топили сырыми дровами, и, пока дерево не разгоралось, юрта плавала в дыму и чаде.

Мария едва сдержалась, чтобы снова не ойкнуть, глянув на пани Ядвигу. Осенью старуха виделась совсем другой. Чуть приспущенные над глазами тяжеловатые веки делали ее лицо надменным, твердо приподнятый подбородок говорил о суровом и властном характере. Теперь скулы и нос выступили резче, черты отчеканились, обнаружив симметричную правильность, а поблекшие глаза цвета теней на снегу светились в темных полукружьях век, как отблеск окошек в хвойном настое. Странная, скорбная выразительность проявилась в лице старухи.

– Пани Ядвига, какая вы красивая!

Та болезненно усмехнулась:

– В свое время я считалась самой красивой девушкой на Неманской.

– Наверное, вы походили на Богоматерь, – ляпнула, не подумав, Нийоле.

…Пустая банка выпала из рук пани Ядвиги. Хорошо, что пустая, в банку еще не был налит кипяток. В юрте стало тихо, даже лепечущий Алоис смолк на нарах и в испуге прижался к стене.

Гедре запоздало шикнула на Нийоле и сама нечаянно выдала вслух смятенную мысль:

– Все мы грешники, все под богом равны…

– Я не верю в бога, – холодно сказала пани Ядвига.

«Гонг! Гонг! Гонг!» – повелительно задребезжала на весь мыс медная железяка, висящая над крыльцом конторы вместо часов. Весеннее солнце, отвоевывавшее у ночи минуту за минутой, встало давно и расплылось в грязной оконной льдине серовато-желтым пятном. Днем ручейки слез бежали с окон и намерзали на полу сталактитами.

Весна и слезы… Горло Марии обволакивала душная тоска: Хаим рыбачил вторую неделю. Обжигающий взвар хвои обтек горло едкой горечью. Одна горечь задавила другую, горло размякло, разжалось, и наступило облегчение.

Заткнув топор за пояс, Мария вышла на улицу и зажмурилась. Всякий раз выбиралась из полутьмы юрты к свету, как новорожденная из чрева. Солнце отражалось в каждой крупице ноздреватого, зернистого снега, и невыносимо яркие искры обжигали глаза. Чтобы глаза домочадцев не слепли, пани Ядвига связала деревянным крючком тоненькие сетки из каштановых волос Нийоле.

– Вот вам солнцезащитные очки.

Мария накинула на лицо нехитрое старухино изобретение. Сквозь темную паутинку хорошо было видно, и зрение не страдало.

Юрты, стоящие «спинами» к заливу, почти все имели названия: Юрта Старых Дев – учительниц и сестер литератора Берка, переводчика с идиш; Юрта Музыканта – в ней живет скрипач Гарри Перельман, который давно не играет на скрипке для больной матери и больше не сможет играть помороженными руками, годными для рыбалки, но не для смычка. Да и мать Гарри уже не болеет и не живет там. Она вообще нигде не живет, ее застывшее тело лежит в Юрте Мертвецов.

Тугарин сказал, что когда земля сверху чуть-чуть оттает, из Столбов привезут заключенных, они выроют ямы, и можно будет похоронить груду трупов, наваленную в десятой юрте.

А вот Юрта Букиниста – большой семьи владельца букинистической лавки на улице Гедиминаса в Каунасе. Самого букиниста здесь нет, его увезли куда-то вместе с пекарем Гринюсом и мужем Гедре. Юрта Художника, Юрта Журналиста, Министерская Юрта… Только названия напоминают, кем были раньше обитающие здесь ловцы рыбы, рабочие цеха засолки, мотальщики ниток, вязальщики сетей, уборщики уличных туалетов, труповозы и добытчики топлива.

Мария дошла до административной части. Контора с общежитием и цех засолки со складом – настоящие дома из толстых ошкуренных бревен, с настоящими стеклами в окнах. Цех еще не запустили, добычу возят на собаках в склад и подкапливают, обложив ее льдом, пока холодно. Рыбы на весенней путине много…

Рядом на пустыре заведующий намеревается построить в будущем сетный цех, пекарню, баню и школу для немногих оставшихся в живых детей.

• Предыдущая
• 61/79
• Следующая