Змеев столб - Борисова Ариадна Валентиновна - Страница 57

• Предыдущая
• 57/79
• Следующая

Север собирал дань остатней волей рыбаков до тех пор, пока не явился на собачьей упряжке сердитый Галкин.

– Ждали вас, ждали, пришлось искать, собирать мешки с рыбой за вами! Кто в такую холодрыгу работает?!

Увидев мужа, Мария невольно отпрянула: с непреходящей любовью смотрел на нее старый Ицхак… Только невероятно худой и изможденный.

Арктическая зимовка понемногу учила поселенцев выживать. Узнали, например, что нельзя надолго оставлять цинковое ведро с помоями на улице – лопнет по шву, а ледяные окна надо часто обметать снаружи, иначе их покроет корка снега, и дома потемнеет. Ходить за льдом в залив оказалось вовсе не обязательно: бураны намели такие плотные сугробы, что люди резали кубы чистейшей воды рядом с домом.

По снежной тундре к Тугарину за водкой из разных стойбищ начали приезжать гости. Те жители мыса, кто не был должен Змею и у кого сохранилась хорошая утварь, обменивались с ними на оленьи шкуры. Шили одежду и обувь детям – из-за нехватки теплых вещей малыши все время проводили в грудах мешков на нарах.

Хаим с Юозасом отдали заработанные деньги пани Ядвиге, и она, мастерица торговаться, покупала у якутов ряпушку, которой они кормят ездовых собак, и налима, чье мясо собаки не едят. Из ряпушки старуха варила уху, чуть заправленную мукой. К ухе полагался мороженый рыбий кусок – вместо хлеба и как средство от цинги. А налимье мясо пани Ядвига разбивала и лепила из него вкуснейшие котлеты. Хаим от котлет отказывался, чем выводил ее из себя:

– Готлиб! Ты что – собака?!

Обморожение на пальцах осталось ожоговой стянутостью и краснотой. Опухшие руки походили на клешни вареных раков. Особенно сильно огорчался по этому поводу музыкант Гарри Перельман, он уже не мог играть на скрипке для больной матери.

Однако руки все же двигались, а возможности заработать больше не было. В юрте, притулившейся к холму в начале лагуны, на официальном труде значились только Гедре и пани Ядвига.

Гедре теперь отвечала за топку печей в конторе вместо Нийоле, пани Ядвиге поручили ремонт сетей в цехе засолки, где в ожидании следующего периода навигации стояли ряды бочек с соленой рыбой. Потом участились вьюги, и старуха отпросилась в надомницы. Мизерной зарплаты обеих вряд ли хватило бы на постоянную покупку собачьего корма у аборигенов, только на отоваривание общих мучных карточек, но Тугарин сказал:

– Рыбаки свое получили, а кормить задарма я никого не намерен.

Печка-барабан, кумачовая, как флаг, развевающийся над конторой, и живая, как сердце юрты, горела беспрерывно. К вечеру она раскалялась до праздничного алого сияния, и мохнатый куржак на потолке и стенах, растаяв, стекал к полу грязными ручейками. Запах в юрте становился, как в заросшем мхом и плесенью погребе, что нравилось Юозасу – напоминало ему картофельные кулебяки с грибами.

Ночью топили меньше. В морозные дни отросшие волосы пани Ядвиги, чьи нары находились ближе к двери, примерзали к стене. Пока Хаим подтапливал камелек, кроткая Витауте, осторожно высвободив старуху от ледяного плена, обламывала по всему дому сосульки. Однажды Нийоле легкомысленно оставила рядом с нарами у стены брезентовые торбаза Алоиса, и оленьи подошвы, пристыв к полу, порвались. Починяя обувку, пани Ядвига бранила Нийоле весь вечер.

Хаима беспокоило, что дровяной запас может кончиться скорее, чем рассчитывали, и, если не было метели, с Юозасом и другими поисковиками отправлялся на разведку по мысу. С риском влипнуть в неприятности приволакивали большие деревья.

Опасные походы прекратились, когда кто-то стащил три доски в строительной груде у конторы. Милиционер предпринял расследование и по следам на снегу выявил похитителя. Им оказался лучший рыбак мыса.

Вася вошел в азарт и провел повальный обыск. Дрова под нарами нашлись у всех, но милиционера интересовала социалистическая собственность – доски. Их он тоже обнаружил, даже два бревна. Составил акты, самолично съездил в Тикси на собачьей упряжке и привез сотрудников НКВД.

Правонарушителей, шестерых, судили в Сталинском уголке конторы и всем дали по два-три года. Заключение преступники отбывали либо в тюрьме в Якутске, либо на Столбах. Родные наказанных молились, лишь бы не в Столбы, где, по рассказам матросов, нередко случалось людоедство.

Лишившись самых здоровых и сильных людей участка, заведующий ходил мрачнее тучи и на каждом шагу поминал «екарного бабая». Он был бы рад, если б доски воровали не подлежащие Тяжелому Физическому Труду, и легко отпустил бы их в тюрьму, на Столбы, да хоть к чертовой бабушке, но слабаки, к сожалению, доску не смогли бы и с места стронуть.

– Сука жидовская, – ругался Тугарин на Васю, ничуть не стесняясь подведомственных граждан. – Доски на подотчете у меня, не у тебя, я за них отвечаю! С кем мы теперь будем делать план?! Ты будешь его делать? Выслужиться хотел, сыщик хренов?! Ну, попробуй только заикнуться о бутылке, во-о! – И Змей, плюнув на дулю, совал ее милиционеру под нос.

Тугарин так сильно переживал из-за плана, что вся его злость пала на незадачливого ищейку, и никому не влетело. Если у Васи имелись какие-то свои милицейские выгоды, то и главный начальник мыса тешил свои. Змей мечтал вывести участок в передовые. Решив отныне не терять рабочих единиц, объявил:

– Все! Тех, кто позарится на государственное имущество, сам буду судить! Воришки у меня бесплатно спину погорбатят и пусть не надеются на снисхождение!

Милиционер, горько осознавший ошибку, стал тише воды ниже травы, и люди вздохнули свободнее. А на праздник Великого Октября Тугарин с Васей помирились и, пьяные, гуляли по аллее Свободы, с пафосом горланя военные песни.

В тот день солнце пометило горизонт красной царапиной – в последний раз показалось перед полярной ночью, а для трети жителей мыса – последний раз в жизни.

Ночь, пробудившая в людях безотвязное чувство ожидания чего-то непонятного, тревожного, пришла на мыс не одна, в компании с голодом. Червь голода засел в желудках и глодал, глодал изнутри. Червь быстро сожрал мускулы, у кого они были и, подобрав жильные крохи, принялся за плоть.

Тугарин велел всем пить хвойный настой, содержащий витамин С. Темно-коричневая жидкость была нестерпимо горькой, но люди пили ее утром и вечером. В некоторых семьях горячий взвар стланиковой хвои заменял собою завтрак и ужин. Вот когда жильцы крайней юрты поняли, как предусмотрительна их пани Ядвига. Ягодное богатство в брезентовом мешке под нарами старухи превратилось в оранжево-снежный сугроб. В самые черные дни спасали всех бережные горсти мороженого тундрового солнца. Раз в неделю пани Ядвига обходила с кульком жалкого и щедрого гостинца юрты с малышами.

– Сво-о-олочь го-о-олод… – протяжно пела она, колдуя над кастрюлей с мучной болтушкой, что-то подсыпая в нее и подмешивая.

Голодные люди говорят медленно, будто тянут заунывную песню. На мысе распевали все, в слаженный хор не вступило только начальство.

Поверх клейкого киселя из прокаленной муки, цвета кофе с молоком, вкусно плавали обманчиво-морковные ягодные хлопья. Прихлебывая островной «суп» серебряной ложкой из банки из-под американской тушенки, от которой остались одни воспоминания, Хаим думал, что, наверное, нет такого дела, с каким старуха не умела бы справиться лучше других в этом забытом богом краю.

Юрт с маленькими детьми становилось все меньше. Многие их обитатели еле передвигались на толстых ногах, опухших от водянки – спутницы цинги. Пани Ядвига первой вызнала о гибели обитателей юрты номер десять, где жили многодетная мать и пожилая пара. Очевидно, никто из них не смог разжечь утром камелек, либо не нашлось, чем, и все они просто замерзли.

На сход в Сталинском уголке, созванный Тугариным, явилась едва ли четверть населения мыса.

– Что будем делать с трупами? – спросил Змей, досадливо морщась, без обычных речей и рассусоливания.

• Предыдущая
• 57/79
• Следующая