Змеев столб - Борисова Ариадна Валентиновна - Страница 55

• Предыдущая
• 55/79
• Следующая

Через день потеплело, и снег опять превратился в студеную жидкую грязь. Но снежной пылью в воздухе цеха летала соль. Соленый белый порошок лежал на всех поверхностях, женщины вручную мололи разбитые комки крупнозернистой соли на скрипучей мельнице. От соли жгло в носу и першило в горле, соль оседала в легких, въедалась в кожу. Лица приходилось смазывать рыбьим жиром, благо он без конца вытапливался из рыбьих потрохов в котле на печурке. Работали во влажной одежде и постоянно смачивали ее, иначе, подсохнув, она превращалась в крепко просоленный панцирь и с сухим треском рвалась от каждого движения.

Для себя и Марии пани Ядвига пошила халаты из холстины, ноги женщины обматывали мешками. Переодевшись, вешали сумки с одеждой и обувью на гвозди у дощатой стены каморки сторожа. Гедре была довольна: теперь дома на веревке над камельком свободно сушились только ее вещи и штанишки Алоиса.

Баркасы привозили тонны рыбы почти ежедневно, поэтому работали посменно, чтобы добыча не успела испортиться. Здесь каждый выполнял назначенную ему норму, за исполнением которой следил технолог. Одни сортировали рыбу, другие потрошили, третьи солили в брезентовой емкости, заключенной в раму размером с бильярдный стол, или вынимали из второй такой же полости готовую продукцию и ровными рядами складывали вверх спинками в деревянные бочки. Наполнив доверху, глухо забивали крышки. Две девочки плоско заточенными лучинками выводили суриком на боках бочек: «Рыба – фронту» и ставили на крышках дату изготовления.

Мария с другими сортировщицами забиралась с ногами в одну из огромных лоханей со сваленной туда рыбой и перебирала ее, бросая ряпушку и крупняк в отдельные брезентовые мешки. Больше было ряпушки – «кондевки», как ее тут называли, рыбы светлой и прямой, как стрела. Соленую ряпушку в бочках отправляли на фронт. Крупных – омуля, муксуна женщины разделывали и солили с надрезами по хребту, чтобы лучше впитался тузлук. Тайменя и нельму – толстую, крупную рыбу, почти по грудь Марии, перехватывал и уносил куда-то Тугарин.

Была еще губастая речная рыба налим, напоминающая сома, зеленовато-бурая, с шершавой, покрытой толстой слизью шкурой без чешуи, – особи попадались с человеческий рост. Говорят, якуты шили из шкур налимов непромокаемые плащи и сумки, а их пузыри натягивали летом на оконные рамы. Налима не солили; иногда Змей, раздобрившись, позволял разделив, взять налимье мясо домой. Оно оказалось на удивление невкусным, но нежная налимья печень-макса ничуть не уступала по вкусу тресковой и просто таяла во рту. Макса полагалась начальству.

Бросовой рыбы было чуть-чуть, а брать другую работники не имели права, поэтому сторож к концу рабочей смены начинал нервничать, бегать туда-сюда по цеху и присматриваться. Кого-то он уже вроде бы ловил, но технолог вступился, и сторож пощадил на первый раз.

За хищение рыбы, а также дров и стройматериалов отдавали под суд. Рассказывали, что на других островах засудили уже массу поселенцев, наказали отчислением заработной платы на полгода и дольше, лишили продовольственных карточек, некоторых даже отправили на Столбы, откуда еще никто не возвращался.

Но рыбу в цехе все равно умудрялись красть. Особенно ловко это получалось у пани Ядвиги, а как – не замечала и Мария. Только дома вдруг обнаруживалась соленая ряпушка на ужин или варили уху из свежей. Маленькому Алоису и Витауте старуха приносила витамин D – рыбий жир, налитый в аптечный пузырек.

Морошка, которую никто, кроме пани Ядвиги, так и не собрал, потихоньку квасилась под нарами в брезентовом мешке. Из дерюжных кулей и тряпок она сметала длинное покрывало, чтобы закрыть мешок с ягодой, но спрятать бражной запах было невозможно. Посторонние, входя, с подозрением поводили носами:

– Чем это у вас пахнет? Водкой, что ли?

– Средство от мозолей держу, – хладнокровно отвечала пани Ядвига и выволакивала из-под нар тазик с неизвестной, разящей чем-то кислым смесью. В ней она и впрямь отпаривала мозолистые пятки.

Изредка, если Алоис сильно капризничал и мать не могла его успокоить, старуха доставала из тайников своего угла кулечек сахарной пудры и посыпала ею горсть морошки в розетке. Ребенок вцеплялся в знакомое лакомство и сразу прекращал плач.

Нийоле однажды вздохнула:

– Морошка светится, как янтарь! Жаль, Мария, что ты не оставила тот кулон. Посмотрели бы хоть на осколочек нашей Балтики…

– Смотри, – Мария положила ей на ладонь янтарные бусы. – Эти камешки мы с Хаимом нашли у моря, когда жили в деревушке возле Паланги.

Нийоле разглядывала бусы, гладила ими лицо, прижимала к губам. Слезы Нийоле кропили янтарь – слезы Юрате.

– Ох, бел-горюч камень, – покачивала головой пани Ядвига. – Бел и горюч…

Море – вечный пиршественный стол для рыбы. Кончилась еда, не накрывают водяные, – рыба спешит дальше. Утроба подсказывает ей, куда плыть. А рыбак плывет за прихотливо мигрирующими рыбными стаями, переезжая с острова на остров, с одной реки морского бассейна на другую. Промысловая удача рыбака зависит от мест, щедрых к рыбе, а значит, и к нему.

Наловчились довольно быстро. Словно первобытное чутье добытчика, живущее в каждом мужчине, проснулось в руках, и выяснилось, что даже подростки, на вид послабее иных женщин, легче и без суеты справляются со снастями и тяжестью улова. А улов на первых порах изумил обилием, точно чужое море решило встретить гостей подарками – еле смогли вытащить мотню невода длиною в треть километра. В ней ворочался, дрожал и переливался серебряный «зверь» глубины. Перевернули, сбросили, – хлынул на днище баркаса тугой водопад, трепещущий поток, и остро запахло огуречным рассолом, – так пахнет свежая рыба севера.

Завидущие чайки с дикими воплями метались над баркасом, сходя с ума от счастья видеть этакую прорву пищи, безумствуя от досады, что она им не принадлежит. Рыба трепыхалась, вилась, изгибалась тысячами упругих спинок, хлестала по ногам, и Юозас прыгал от бьющих хвостов, как от молний, вытаращив глаза.

Начальники ругались, смеясь:

– Перевернешь баркас, шалопутный!

Не был Юозас шалопутным. Просто в руках у него текла наследная кровь другой памяти, и нежный запах поднимающейся опары он никому не отдал бы за все мощные промысловые запахи мира.

Прорыбачив до вечера, подняли несколько тонн живого серебра. В искристой мелочи мелькали перламутровые брюхи деликатесной нельмы, темнели гребни хребтов муксуна, над белыми боками омуля вспучивались пузища тайменей и рябые лягушачьи утробы всеядных налимов. Тяжелый баркас отбыл в сторону мыса на сдачу.

На рыбалке дозволили есть сколько угодно мелкой рыбы, из крупных – налима. А еще рыбаки получили тридцать килограммов муки для общего котла. Посовещавшись, женщины предложили разделить ее и приберечь для дома. Достанет юшки в рыбацкой ухе, без того не идет кусок в горло при мысли об оставленных детях.

Мясцо тощей, как восклицательный знак, ряпушки оказалось жирным и намного превосходило по вкусу рыхлую плоть налима, состоящую из жестких волокон. Хаим не притронулся к толстым налимьим кускам – недобрая снедь[47].

Начальник по фамилии Галкин посоветовал всем есть ряпушку сырой, ободрав чешую вместе с кожицей.

– Так от цинги избавитесь, – сказал загадочно.

Женщины вздрогнули и переглянулись в смятении, будто услышали совсем другое: «Избавитесь от детей, а вам здесь цинга не грозит…»

Над одеждой и просмоленными торбазами, подвешенными к печке, парил банный туман. Хаим начал уже засыпать, когда очнулся от шепота Юозаса.

– Ха-ха-ха… – сказал мальчишка и, помедлив, всхлипнул.

Хаим едва догадался, что он безуспешно пытается выговорить его имя.

– О чем спрашиваешь?

– Са-са-ра.

– Ты хочешь, чтобы я рассказал о своей сестре?

– Тайп…[48]

Хаим улыбнулся в полумраке.

• Предыдущая
• 55/79
• Следующая