Жан Оторва с Малахова кургана - Буссенар Луи Анри - Страница 37

• Предыдущая
• 37/71
• Следующая

Поэтому Оторва оставил пароль на самый крайний случай, когда он будет вынужден идти ва-банк[204].

В конце концов его терпение вознаградилось. Молодой человек благополучно пересек опасную зону и вышел за пределы военного городка. Оказавшись вне опасности, он даже не остановился, чтобы перевести дух, а перешел на быстрый шаг и устремился в сторону Севастополя.

На ходу он сказал сам себе, посмеиваясь в бороду:

— Я не встретил даже собаки!.. О, Камыш охраняется просто образцово! Ну что ж, мне не стоит на это жаловаться… Итак, первый шаг сделан! Вперед, старина Жан… Вперед! Как у Альмы… За Францию и за мадемуазель Розу!

Он шел все быстрее и быстрее, повторяя про себя: «Надо же, ни одной собаки!» После недолгого размышления зуав добавил: «А почему бы и нет? Она ловка, как обезьяна… она составит мне компанию, будет помогать… Но пойдет ли она? Попробуем!»

Перед ним, километрах в пяти, полыхал, как гигантский костер, Севастополь. Выстрелы из пушек и мортир гремели как раскаты грома. Отсветы огня взмывали вверх, падали, гасли, исчезали и загорались снова. Фосфоресцирующее море, заполненное гремящим эхом, отражало и гром выстрелов, и всполохи света. Это зрелище, которое Оторва не надеялся больше увидеть, наполнило радостью его солдатскую душу.

Жан направился в сторону фейерверка, дошел до балки у Карантина и легко ее пересек. Теперь он находился недалеко и от кладбища, и от французских позиций. Но, вместо того чтобы идти прямо на кладбище, Оторва отклонился чуть вправо, к Третьей батарее. Он шел по земле, развороченной бомбами, среди воронок, где каждый миг натыкаешься на куски железа, на кучи растерзанных фашин, почерневших камней, бесформенных и неузнаваемых предметов.

Слева находились русские укрепления, ощетинившиеся пушками, справа, в трехстах метрах, — французы. Посередине держался зуав, который снова благоразумно опустился на землю и передвигался ползком.

Уже пробил час ночи, и по некоему негласному соглашению и осаждающие и осажденные прекратили пальбу. Лишь время от времени кто-нибудь посылал бомбу, давая знать другой стороне, что канониры начеку.

Батарея капитана Шампобера, по всей вероятности, произвела нужное число выстрелов и теперь молчала. С неслыханной дерзостью, рискуя попасть под пули, Оторва подполз к амбразурам на тридцать метров. Он спрыгнул в воронку от бомбы и тихонько, но заливисто свистнул. Потом подождал, не вызовет ли его безумная выходка шквал огня со стороны батареи.

Но на батарее никто не двигался, кроме разве что Картечи, которая, вероятно, услышала его. Храбрая собака часто сопровождала своего друга-зуава в ночных вылазках Адского дозора и хорошо знала сигнал.

Но почему ее друг в красных шароварах и короткой курточке не идет на батарею, где его всегда встречают по-братски?

Собака, видно, заподозрила что-то неладное. Она покинула свое убежище, начала принюхиваться и беспокойно метаться взад-вперед.

Оторва снова свистнул почти неуловимо для человеческого уха.

Картечь жалобно заскулила и чуть слышно тявкнула. Ее возбуждение нарастало, и удивленный капитан Шампобер сказал своему сержанту:

— Что это сегодня с Картечью? Можно подумать, она что-то учуяла.

Собака же, увидев, что на ее тревогу никто не обращает внимания, села, издала долгий зловещий вопль и внезапно приняла решение. Одним прыжком она вскочила на бруствер, устремилась в темноту и исчезла.

— Это уже слишком! — закричал сержант. — Господин капитан, Картечь дезертировала.

Храбрая собачонка, товарищ в тяжких испытаниях, пошла на зов человека, почувствовав, что тот страдает и борется против уготованной ему несправедливости. Она нашла его на дне воронки, осыпала ласками, облизала руки, подергала за одежду и, наконец, испустив вздох удовлетворения, свернулась рядом клубком.

После минутной передышки они тронулись в путь — человек, спотыкаясь под тяжестью мешка, и собака, принюхиваясь ко всем запахам, — и благополучно добрались до кладбища.

На следующее утро, поскольку Картечь не вернулась, в приказе по батарее она была объявлена дезертиром.

Дезертир! — Генерал Боске. — Его сомнения. — Зима. — Жестокие враги. — Призрак? Реальность? — Видение. — Добрый гений. — Атака на англичан. — Кровопролитная борьба. — Диверсия. — Перемирие. — Русский и зуав. — Пение шакалов. — Их двое! — Оторва? Здесь!

Обвиненный в преступлении — нанесении ущерба родине, — Оторва скрылся. Он не сумел оправдаться и не осмелился пустить себе пулю в лоб. Смерти — освободительнице зуав предпочел позор бегства.

Пусть так. Для начала его считали дезертиром, лучше это или хуже — покажет время.

Скоро должен был состояться трибунал. Оторвы не будет, но какое это имеет значение! Приговор вычеркнет его из числа кавалеров ордена Почетного легиона и из списков полка. Неявка в суд убьет его морально, а для солдата это самая страшная смерть.

В ожидании трибунала бурлил весь офицерский корпус во главе с кебиром. Офицеры требовали наказать предателя по всей строгости, чтобы неповадно было другим.

Из высшего начальства один лишь генерал Боске оттягивал передачу дела в суд. В глубине души он считал, что это преждевременно.

Почему? Потому что, вопреки очевидности, генерала не покидали сомнения. Более того, он еще доверял Оторве. Наделенный живым и быстрым умом, Боске хорошо разбирался в людях и в обстоятельствах. Вот почему дело Оторвы, неясное, таинственное, запутанное, тревожило его совесть. Тревожило неустанно, и он не мог не сказать полковнику:

— Боюсь, мой дорогой, что вы поспешили!

— Но, генерал, знали бы вы, какую мистификацию он нам устроил! — ответил кебир.

— Быть может, не только вам одним! А вдруг Оторва сам стал жертвой жестокой мистификации?

— Но, генерал, его рассказ — сплошной бред… Несчастный, видимо, не думал, что мы пойдем туда… и потребуем реальных доказательств.

— Вы уверены в этом?

— Да, генерал! И я до конца жизни буду корить себя за наивность, которую проявил, когда мы собственными глазами убедились в том, что вся эта история — чистый фарс! Меня до сих пор бросает в краску!

— То-то и оно… Вы испытали разочарование… гнев… в вас заговорило уязвленное самолюбие… Все это как раз и мешает трезво смотреть на вещи!

— О, генерал, мы имеем дело с такими ловкими комедиантами…

— Да, я знаю. Поэтому и нельзя сразу выносить окончательный приговор. Итак, подождем еще!

И ожидание продолжалось — впрочем, тщетное.

…Тем временем началась зима, очень суровая, усугубившая трудности и опасности, связанные с осадой Севастополя.

Ветер и дождь, холод и грязь сперва чередовались, потом смешались. Четыре бедствия сразу! Сколько терпения, сколько выносливости требовалось бедным солдатам, сколько испытаний выпало на их долю! По обе стороны разделявшей их линии солдаты без устали переворачивали землю, копали и снизу и сверху, делали насыпи и сами зарывались поглубже, передвигались по траншеям и подкопам, убивали друг друга под открытым небом и устраивали бойню под землей, отвоевывая друг у друга несколько метров!

В промежутках между земляными работами, чтобы не потерять сноровку, противники стреляли из пушек, мортир, ружей. Траектории снарядов и пуль скрещивались без передышки над этой смертоносной полосой, которая с каждым днем сужалась.

И с обеих сторон гуляла смерть! Молодые, сильные люди, храбрецы, цвет двух наций, падали на поле боя или умирали в переполненных лазаретах.

Снаряды, пули, раны, болезни — обе армии буквально таяли. Непрерывное прибытие подкреплений едва восполняло жестокие потери воюющих сторон. Ожесточение возрастало, если только это было возможно. Противники бились не на жизнь, а на смерть, с переменным успехом. И положение войск не менялось, ибо чем яростнее была атака, тем более неистово оказывалось сопротивление.

• Предыдущая
• 37/71
• Следующая