Когда я стану великаном - Туманян Инна Суреновна - Страница 10
- Предыдущая
- 10/14
- Следующая
Ока несколько удивилась, когда сразу же услышала голос Копейкина.
— Петь, ты спишь, Петь?
— Сплю!
— Петь, ты просто прелесть! Ну что мне для тебя сделать? — ворковала Горошкина.
— Дать мне спать! — грубовато отвечал Копейкин.
Он сидел в кухне, в темноте, горела одна конфорка, излучая слабенький синий свет. Он был одет и, видно, сидел так давно.
— Петь, а стихи хорошие, правда? Тебе нравятся?
— Обыкновенные.
— Ну что ты, Петь! — она даже захлебнулась в шепоте, и Петя дрогнул:
— Ну… есть пару строчек ничего!
— Ты пойми. Петь, это первые стихи, мне, первые настоящие! Не вообще какие-то стихи — а мне! Вот ты — хорошо пишешь, смешно… А это — про душу!
— Понятно.
Горячий шепот ее лился в трубку, и Петя улыбнулся.
— А рисунки? Петь, неужели тебе не нравятся рисунки? Кок Пушкин, на полях рисовал!
— Годятся на конфетные фантики!
— Ты чтоб позлить меня, да? Чтоб позлить, скажи? — она улыбалась, разозлить ее было невозможно. И Петя опять улыбнулся.
— Кристаллов — универсал! — сказал он тихо. — А я хочу спать!
— Петь, ну давай поговорим немножко еще, а?
— Ну давай…
— Я сижу в ванной, на полу! — Она тихо и счастливо рассмеялась. — Вода льется, слышишь?
— Ага! А я думаю, что это у тебя шумит?
— Пусть родители подумают, что в трубе шумит, если проснутся. Всегда ведь что-то где-то шумит, правда?
— Ну и хитрая ты, Машка!
— Петь, а расскажи еще про какие-нибудь стихи его, а?
— Горошкина, это же на анекдот, чтоб его рассказывать!
— Я думала, ты запомнил!
— Я и так слишком много запомнил, ты не считаешь? Спокойной ночи!
Копейкин и Кристаллов стояли в дверях балкона Петиной квартиры. Кристаллов смущенно озирался.
— Я думал — вы в разных подъездах…
— А мы в разных, а балконы рядом. Архитектура!
— А ты с кем живешь?
— С бабушкой и мамой. Мама в интернате воспитательница, мы её только на субботу-воскресенье забираем. А бабушка в больнице работает. Считай, тоже никогда нет дома.
Копейкин вышел на балкон, заорал во весь голос:
— Горошкина! Ты дома?
Ответа не было.
Копейкин прокричал еще раз:
— «Чтобы в море дни и годы не бывало непогоды!» Горошкина, на выход! Ты что делаешь?
И тут же дверь соседнего балкона скрипнула и возник тоненький голосок:
— «Чтоб весь год не знали драки ваши кошки и собаки!..» Сажаю лук! И пеку оладьи!
— Халдеев, Налдеев и Пепермалдеев
Однажды гуляли в дремучем лесу...». Уроки сделала?
— «…Халдеев в цилиндре, Налдеев о перчатках,
А Пепермалдеев с ключом на носу!..» Алгебра осталась! — пропела Горошкина стихи Хармса.
— Слушай, Петя, звонил Ласточкин. Юрский приезжает. Он билеты достал и меня пригласил. Ты представляешь, что будет твориться?
— Юрский — это прекрасно. А ты знаешь, кто у нас в гостях? У нас в гостях, — начал торжественно Копейкин, — прославленный баскетболист, рекордсмен и олимпийский чемпион, кавалер мяча и сетки Николай Кристаллов — Советский Союз!
— Ой, — смутилась Маша от неожиданности. — Ну, Петь, что ты валяешь дурака? Коля — новый человек, что он подумает?
А Коля, большой Коля — весь сжался и покраснел…
Маша была вся внимание: чутко ловя каждое движение за стенкой, она вслушивалась, а ее перепачканные в муке руки застыли у груди.
— Ну что он подумает? Что? Коля, вот что ты думаешь? — спрашивал Копейкин. Он взял этакий лихой тон и потому говорил чуть громче обычного, двигался чуть развязнее, словом, ему было море, по колено, и на всю эту игру он смотрел снисходительно, как игрок, знающий десять ходов вперед.
— Я думаю, что… Я ничего, собственно, не думаю, — проговорил Коля едва слышно и еще больше смутился.
— Вот видишь, Горошкина, он ничего не думает! Ты, между прочим, могла бы задать ему кучу оригинальных вопросов — как он стал мастером, например, или сколько лет он занимается спортом, или какие его любимые пирожные, и видит ли он цветные сны, и какое это имеет значение для современного баскетбола!
— Но я ничего не понимаю в баскетболе! — игриво сказала Маша.
— А мне показалось, что ты каждый день ходишь на игры в Дом пионеров! — но удержался и съязвил Копейкин.
Горошкина чуть покраснела, но тут же нашлась:
— Ну и что? Хожу и смотрю — и ничего не понимаю! Бросают мяч туда-сюда — и все! — рассмеялась она. — Что в этом такого?
— «Бросают мяч»! — простонал Копейкин. — Коля, это невозможно! Зрители тоже бывают бездарные, Коля!
— Что вы! — оживился вдруг Кристаллов. — Баскетбол, как ни один вид спорта, требует координации движений, вырабатывает чувство ритма, развивает реакцию! А по дриблингу и взрывной стартовой скорости может сравниться разве только с хоккеем!
Но за стенкой было гробовое молчание.
— Ты поняла что-нибудь, Горошкина? — крикнул Петя.
— Нет, — холодно сказали Горошкина. — Особенно про дриблинг ваш, извините меня… Это правда, наверное, великолепный спорт. Я со временем, надеюсь, научусь понимать, — она милостиво улыбнулась и сказала чуть теплее. — Во всяком случае, приятно, что вы так разносторонне… Что вы такой… универсал! — вспомнила она Петино выражение. — Скажите лучше, Коля, вам нравится Хармс?
Коля беспомощно захлопал глазами, он совершенно не понимал, о чем идет речь, и вопросительно глядел на Копейкина. А тот, давясь от смеха, сделал серьезное лицо и закивал, подсказывая, что нужно ответить.
— Да! — тихо, но решительно сказал Коля. Он все еще пожимал плечами, жестикулировал, вопрошал, пытаясь все-таки понять, что это такое.
— Хармс — любимый Колин поэт, Горошкина!
— Правда? — обрадовалась Маша. — И я его с детства очень люблю! Он прелестный, да? Что вам больше всего нравится?
Коля опять захлопал глазами.
— Будь тактична, Горошкина! В присутствии одного поэта неудобно хвалить другого. Это же элементарно!
— Да? — проворковала Горошкина и спохватилась. — Ой, у меня там все сгорит!
И умчалась.
Коля в ужасе смотрел на Копейкина, не зная куда деваться, а тот, как ни в чем не бывало, с удовольствием намазывал бутерброд.
— Кто это, Хармс? — наконец прошептал Коля.
— Хармс? — глаза Копейкина смеялись. — Хармс — это… Хармс! Это поэт, Коля.
— Коля, а вы давно пишете стихи, да? — послышался опять голос из-за перегородки.
— Да с самого детства! — Копейкин даже не дал Коле раскрыть рот. — А ты что, незнакома с ранним периодом его творчества?
— Нет, я знакома только… с поздним! — засмеялась Горошкина. — Может быть, мы уговорим его что-нибудь почитать, а, Петь?
— Это мысль! Конечно, уговорим! Коль, ты нам что-нибудь почитаешь? Он почитает, если ты принесешь нам оладьи!
— Ой, ну конечно! С медом или с вареньем?
— И с медом и с вареньем! — Копейкин гулял, разошелся и едва ли его можно было остановить.
Едва Горошкина скрылась, Коля набросился на Копейкина.
— Ты с ума сошел! — выдохнул он.
— А что? — невозмутимо спросил Копейкин.
— Да с этими стихами! Что делать?
— На! — Он вынул из кармана листок. — Посмотри.
— Что это?
— Твои новые стихи…
И тут выглянула наконец Горошкина. В руках у нее была сковорода с оладьями.
— Ну, берите же… — она смотрела прямо о глаза Коле, и он тоже не мог отвести своих, — так и застыл.
— Берите. Они горячие…
Горошкина держала в руках горячую сковородку с оладьями, она жгла ей руки, но это сейчас было не важно, потому что их глаза наконец встретились, и они забыли про оладьи, про стихи и, уж конечно, про Копейкина…
А он стоял в углу своего балкона, было ему совсем невесело, да он и не скрывал этого — он знал, что его сейчас никто не видит.
С того самого дня что-то изменилось… Теперь каждый раз, встречаясь на балконах, о чем бы они ни говорили, разговор неизменно возвращался к одной и той же теме.
Как обычно, каждый из них сидел на своем балконе. Петя помогал Горошкиной чистить картошку, кидая её в кастрюлю, которая как раз стояла «на границе».
- Предыдущая
- 10/14
- Следующая
