Орлята - Котовщикова Аделаида Александровна - Страница 25

• Предыдущая
• 25/49
• Следующая

На усадьбе стояла старая, насквозь прокопченная банька. Она топилась «по-черному», — у печки не было трубы.

Дядя Родион сказал: если Ларе с бабушкой некуда деться, могут и в баньке жить. И пусть переселяются вечером, когда людям не так заметно. Дядя Родион не знал, что в этот вечер на улице будет светло, как днем.

За лесом горел разбомбленный немцами совхоз. Зарево разлилось широко, небо над дядиной усадьбой стало оранжевым. Роса на траве блестела, как битое стекло.

Глазам было больно смотреть на слепящее зарево. Лара села на крылечко, уткнулась в колени головой. Еще никогда в жизни ей не было так страшно и одиноко. В трудное военное время она очутилась в чужой деревне без семьи, без друзей. Если родной дядя выгнал ее из дома, кто же поможет, кто подумает о ней?!..

Стукнула калитка. Лара подняла голову. По дорожке быстро шли две белоголовые девочки: одна высокая, длинная, как соломина, другая низенькая и круглая — настоящий сказочный колобок. Высокую девочку Раю — свою соседку и однофамилицу — Лара немного знала, но «колобок» ей вовсе был незнаком.

Девочки остановились возле куста сирени и стали шептаться, искоса поглядывая на Лару.

— Скажи лучше ты...

— Еще что! Ты принесла, ты и говори!

Наконец девочка-«колобок» решилась.

— Это тебе, — сказала «колобок», протягивая Ларе крынку с молоком. — Небось вы вечером ничего не кушали.

— Но почему мне? Мы даже с тобой незнакомы. Я даже не знаю, как тебя, девочка, зовут.

— Это Фрося, — представила «колобка» Рая. — А фамилия ихняя Кондруненко. Они с того края живут. Хочешь, Лариса, мы часок с тобой посидим?

— Да. Хочу. Очень.

Крылечко было тесное, и девочки уселись на ступеньке, касаясь Лары плечами. И от этих плеч и от прижатой к груди крынки с парным молоком по всему телу Лары разлилось тепло. Теперь она знала, что у нее есть друзья.

Лара поздно заснула и поздно проснулась. Бабушка куда-то ушла. Надо было разыскать ее срочно, чтоб вместе с нею, по совету Раи, идти в сельсовет. Рая вчера правильно сказала: «Советская власть не дает в обиду стариков и детей».

Лара нашла бабушку на усадьбе. Бабушка уже успела на кирпичиках вскипятить чайник и крошила в кружку какие-то корешки. Она не признавала докторов и лечилась травами, которые собирала сама.

— Все корешки пьешь? — спросила Лара, подсаживаясь к огоньку. — Я тебя, баб, без них вылечу. Сейчас мы пойдем в сельсовет, и там за нас обязательно заступятся.

— Теперь уже никто за нас не заступится, — горько сказала бабушка. — Коли немец в деревне, — к кому же нам идти?

Бабушка всегда говорила правду, но на этот раз Лара ей не поверила, даже помахала на бабушку рукой. И потом, как была, немытая, непричесанная, выскочила за калитку и помчалась по улице.

Не разглядела бабушка: в деревне опять наши солдаты, а вовсе не немцы. Не может этого быть.

И вдруг Лара услышала окрик:

— Цурюк[10]!

Перед нею стоял солдат, но не наш солдат. Все у него было чужое: и куцая шинель, и голос, которым он твердил чужое, непонятное слово «цурюк».

Должно быть, означало: нельзя. А почему нельзя? Нельзя, что ли, ходить по своей деревне?

— Цурюк! — пригрозил немец, поднимая автомат. Так вот оно что! Раньше она жила свободно, как птица. А теперь, куда бы она ни пошла, ей на пути встанет такой вот солдат в куцей шинели и будет цурюкать на нее своим немецким голосом. Теперь он здесь командует. Он, враг.

Девочка оглянулась, словно ища защиты. Только сейчас она заметила, что на противоположной стороне улицы толпится народ. Там были Рая и Фрося, и Лара, перебежав улицу, присоединилась к ним.

Все смотрели на стоящую возле колодца немецкую машину. Ее охраняла цепочка солдат. Посреди круга перед немецким офицером понуро стоял человек в пиджаке. Это был дядя Родион.

И сразу же девочка забыла, что дядя выгнал ее из дома. Какие могут быть счеты, если человек у фашистов в плену! Бедный дядя Родион!

— Забрали! — крикнула Лара. — Моего дядю забрали!

— Молчи! — одернула ее Рая. — Он немцам, гадюка, продался. Он теперь староста у нас.

Дядя Родион обернулся, прислушиваясь. Обернулся и немецкий офицер.

Каштановые волосы Лары отливали на солнце рыжинкой. Словно искорки вспыхивали на завитках.

— Карош! — показывая на Лару, сказал немец. — Карош!

Девочка попятилась, шмыгнула в калитку и по огородам добралась домой. Она была такая бледная, что бабушка ахнула:

— Милок! Да на тебе лица нет!

— Бабушка, это правда. В деревне немцы. Самый главный на меня пальцем тыкал. Он говорил: «Карош, карош...»

— Ах, погань! — Бабушка взяла палку и решительно разгребла угли. — А ты помажься золой, тогда небось не будешь хорош. Да не сейчас мажься, повремени. Дай жару остынуть.

Но девочка уже нагнулась к, костру. Палка выгребла из золы что-то красное. Это был не уголек, а полусгоревший клочок кумача. Лара пронзительно взглянула на бабушку.

— Это ты, ты... Да как ты посмела!..

— Со страху, милок. Думаю, станут девчонку таскать. Фашист-то, он красного не любит. Вот я твой красный галстук в огонь — и спалила. Ну, что молчишь? Пошуми, поругай меня, хоть душу отведешь.

Но девочка молчала, широко раскрытыми глазами глядя вдаль. Ей почудилось, будто где-то далеко-далеко бьет барабан. Это шагает по улицам Ленинграда ее пионерский отряд.

Над головами ребят реет знамя, яркое, как костер, алое, как заря. И такого же цвета, как знамя Родины, красные галстуки на груди у ребят.

Если б она могла их увидеть, если б могла им сказать:

«Ребята, ребята! Не знаете вы, ребята, что ваша Лара попала в беду. Забрали бабушкину деревню фашисты, и красного пионерского галстука у меня больше нет.

Но я прошу вас, ребята, хотя и без галстука, считать Ларису Михеенко пионеркой. Мне очень плохо, но свой пионерский отряд я не подведу».

— Чего ты бормочешь? — робко спросила бабушка. — Серчаешь еще на меня?

Угольки в костре уже давно погасли. Но среди серой, мертвой золы по-прежнему пламенел клочок кумача, словно яркая, непотухшая искра.

С тех пор минули две осени, прошли две зимы. Это были годы неволи, горя и нужды.

В округе появилось множество беженцев из сожженных немцами деревень. Они стучались в окна и жалобно просили:

— Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте погорельцам!

— Так и тебе надо просить, — учила Лару бабушка. — И мы как с пожара. И у нас ничего нет.

— Пионерам стыдно просить, — отвечала девочка. — И я не голодна.

Лара говорила это из гордости. Ночью ей снился самый вкусный на свете простой, черный хлеб. Теплый, только из печки, с поджаристой корочкой, которая хрустит на зубах.

Однажды, проходя по усадьбе мимо дядиного дома, Лара увидела, что на завалинке расположился толстый немецкий солдат; видимо, он пришел из соседнего села Тимонова, где стоял гарнизон. Старосты не было дома, и немец от скуки стал рассматривать свою награбленную в деревне добычу: тут были и курица, и розоватый кусок сала, и каравай деревенского хлеба.

Лара остановилась как вкопанная. Запах хлеба защекотал ее ноздри, у нее закружилась голова.

Немец решил, что перед ним дочка старосты. Он отрезал небольшой ломтик и протянул девочке. Но она замотала головой и, круто повернувшись, пошла по дорожке. Лучше она умрет с голода, но хлеба из рук врага не возьмет.

Фашистов она ненавидит и никогда им не подчинится, как не подчинился им советский народ. На городской площади в Пустошке немцы повесили старого учителя — Николая Максимовича. Он знал, что заплатит жизнью, если в его доме найдут радиоприемник, и до последнего дня своей жизни продолжал слушать Москву.

Фашисты учинили зверскую расправу над помогавшими партизанам жителями деревни Старый Двор. Они согнали в сарай женщин, детей, стариков и сожгли их живьем. Но не запугаешь народ казнями. У партизан появились сотни помощников в других деревнях.

• Предыдущая
• 25/49
• Следующая