Орлята - Котовщикова Аделаида Александровна - Страница 16

• Предыдущая
• 16/49
• Следующая

Коля скрывается в этих развалинах, ощупью пробирается темными подвалами. Но вот он у цели. Коля останавливается и негромко свистит по-щеглиному:

— Пюи-пюи-пюи...

Одна из досок, устилающих пол, отодвигается. Тусклый свет коптилки выхватывает из мрака узкую желтую щель.

— Пришел... пришел, — слышит Коля радостный шепот. — Ты просто герой, парень. Уж мы так за тебя боимся, друг...

Коля спрыгивает в подполье. Там самодельные нары и на них пятеро тяжелораненых красноармейцев. Белеют повязки.

Коля выкладывает картошку, ломти хлеба, кусочки мяса и сала — все, что только удалось принести из дома.

Один из красноармейцев, худой как скелет, в изодранной гимнастерке и синих галифе, с лихорадочно блестящими глазами — он здесь за старшего, — с усилием приподнимается и обнимает Колю.

— Мы еще покажем, — говорит он свистящим шепотом. — Мы за все отплатим...

Коле вспоминается, что такие же слова говорил и Андрей перед расставанием.

— Вы лежите, дяденька, у вас же ноги перебитые, — упрашивает Коля.

Он уже знает, что этот человек лейтенант-артиллерист, но не называет его так.

А лейтенант сильно-сильно прижимает Колю к своей груди.

— Ты же нас от смерти спасаешь, — говорит он и вдруг добавляет тихо и нежно: — Сынок... Сынок ты мой...

И все остальные красноармейцы тянутся к Коле, стараются приласкать, погладить по голове. Коля вырывается из их рук, повторяя:

— Да что ж — маленький я, да?..

Затем он торопливо пересказывает все, что услышал па базаре, узнал от ребят, стараясь, конечно, пропускать новости печальные, и уходит.

Однако, прежде чем покинуть развалины санатория, он наполняет ведро щепками и старой бумагой, чтобы, если кто-нибудь спросит у него, что он делал в разрушенном доме, можно было ответить, что собирал топливо... Так ведь делают многие жители.

И вот наконец Коля дома. Входит в комнату, ставит в угол ведро, устало опускается на скамью и только тут улыбается — дело сделано. На сегодня — довольно. А завтра опять опасный путь по улицам города — мимо фашистских солдат, мимо полицаев и эсэсовцев. И это не раз и не два — это каждый день...

В начале октября 1941 года Коля Леонтьев был схвачен эсэсовцами неподалеку от развалин, где скрывались раненые бойцы, и зверски замучен, но не сказал ни слова о том, куда исчез его старший брат и кому сам он ежедневно носил продовольствие.

Так оборвалась эта жизнь.

И так осиротели все щеглы и щеглята.

Альке снится сон.

Будто дядя Коля, моторист с бронекатера, спрашивает его, Альку:

— А ну, скажи, юнга, почему моряки носят тельняшки?

Алька вчера впервые в жизни надел новенькую матросскую рубаху. Синие полосы на ней — ярко-ярко-синие, а белые — совсем белоснежные. И ткань, плотная, приятная на ощупь. Он даже во сне чувствует.

— Не знаю, дядя Коля, — отвечает Алька. Он хотя и спит, но хорошо помнит, что дядя Коля — никакой и не дядя, а гвардии старший матрос Потапов. Дядей Колей его зовут потому, что он старше всех на катере. Но «на службе» — Альке очень нравится это слово: «на службе» — к нему так обращаться нельзя. Надо по уставу: товарищ гвардии старший матрос. Это Алька уже усвоил.

Еще он помнит, что теперь служит на бронекатере-92 юнгой. Служит вместе с отцом, Петром Ефимовичем Ольховским. Это такое счастье, что Алька даже улыбается во сне. Правда, отца теперь тоже нельзя называть «папа». Он — гвардии инженер-лейтенант, но какое это имеет значение, если Алькина мечта наконец исполнилась, и он, юнга Олег Ольховский, вместе со взрослыми будет бить фашистов...

— Юнга, подъем, — слышит он совсем над ухом и не может понять, кому принадлежит этот голос.

Алька так и просыпается — с улыбкой. Перед рундучком стоит матрос Алексей Куликов. Это он показывал Альке весь корабль «от киля до клотика», а потом привел его в кубрик — так называется жилое помещение для матросов, — подвел к рундуку и сказал:

— Здесь спать будешь. Ясно?

— Ясно, — мотнул Алька головой.

— Комсомолец?

— Нет еще, — смутился Алька. — Пионер.

— А чего ты смущаешься? — устыдил его Куликов. — Пионер — всем ребятам пример. Так, что ли? Значит, придется тебе быть образцовым юнгой на нашем корабле. Ясно?

— Ясно, товарищ гвардии матрос, — ответил Алька, вытягивая руки по швам.

— Хорошо, юнга, хорошо, — заулыбался Куликов, оценив Алькину выправку; и Алька подумал, что с ним он подружится. Ведь Куликов почти такой же молодой. Ну, года на четыре старше. А с виду совсем как старшеклассник из 288-й школы в Ленинграде, где Алька учился до войны.

И вот теперь Алеша Куликов стоял перед Алькиным рундуком, а юнга вытаращил на него глаза и от удивления не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Вчерашний матрос Куликов в серой брезентовой робе, конечно, отличался от сегодняшнего — в синей форменке и черных брюках с тщательно отглаженным рубчиком. Но не это поразило Альку. На груди у Куликова на маленькой алой планочке висела золотая звездочка Героя, а рядом на большой, тоже алой планке — орден Ленина.

— Герой! — прошептал Алька еле слышно и с испугом подумал, что, должно быть, он еще спит, потому и мерещится всякое.

— Ну, что глаза вытаращил, будто иллюминаторы? — потерял терпение Куликов. — Вставай!

Алька совсем запутался, где сон, а где явь, зажмурился и робко спросил Куликова:

— А вы — во сне или не во сне? И это тоже? — показал он, открыв глаза, на Золотую Звезду и орден.

Куликов расхохотался, да так громко и весело, что стало ясно: не во сне, конечно.

— Ну и здоров же ты спать, юнга, — проговорил Куликов сквозь смех. — И на подъем тяжел. Стотонным краном от подушки не оторвешь. — Потом вдруг стал сразу серьезным и скомандовал: — На зарядку становись! Учти, это все уже наяву происходит, юнга.

Алька выскочил из-под одеяла и начал быстро одеваться. Он никак не мог оторвать глаз от груди Куликова, но не мог и не спросить:

— Так, значит, вы — герой?..

— Герой, герой! — опять весело закричал Куликов. — И ты станешь героем, если не будешь долго под одеялом нежиться. Марш на зарядку!..

Алька, оглядываясь на Куликова, заторопился к трапу.

После зарядки и умывания был подъем флага. Вся команда построилась вдоль борта корабля. И на соседних катерах, которые стояли далеко один от другого, команды тоже строились к подъему флага. Алька стоял «на левом фланге» и не сводил глаз с героя.

«Надо спросить, как он совершил подвиг», — подумал Алька, по в это время на палубу вышел командир бронекатера — лейтенант Чернозубов. Вахтенный Куликов подошел к нему четким шагом и доложил:

— Товарищ, лейтенант, команда бронекатера девяносто два построена к подъему флага.

Командир поздоровался с командой и, выйдя на середину, скомандовал:

— На флаг смирр-но! Флаг поднять!

Алеша Куликов стоял уже у мачты и, как только раздалась команда, стал поднимать флаг. Замер весь экипаж в строю. Командир поднес ладонь к козырьку, отдавая честь корабельному знамени.

В крошечной кают-компании о узеньким столиком, привинченным к полу, и такими же узенькими диванчиками вдоль стен страшно тесно. Сидеть за столом приходится, плотно прижавшись друг к другу. Но никто из команды на эту тесноту не в обиде. Даже наоборот, как-то дружнее и веселее за столом, будто собралась здесь одна семья.

Алька сидит тихо-тихо, зажатый между старшиной разведчиков Канареевым и старшиной комендоров Насыровым. У Насырова очень трудное имя-отчество: Набиюла Насибулинович. Алька для тренировки произносит его про себя по слогам. Получается, но только потому что по слогам и медленно. Быстро такое имя не выговоришь. Впрочем, по уставу — утешается Алька — все равно надо обращаться к Насырову: товарищ гвардии старшина первой статьи.

Насыров очень хороший человек. Это видно по глазам. Они у него добрые и внимательные. Насыров не только командир отделения комендоров, но еще парторг катера. Все его очень уважают, и даже лейтенант Чернозубов с ним советуется, как проводить ремонт, кого послать принимать боекомплект.

• Предыдущая
• 16/49
• Следующая