Живая душа - Трутнев Лев - Страница 9

• Предыдущая
• 9/47
• Следующая

Залетали вокруг сороки, тревожно вереща. И чем ближе подходил Стёпин к зверю, тем сильнее и злее загорались у того глаза, вставала на загривке шерсть и прижимались уши. Капканы, сцепившие лапы высокими дужками, не позволяли волку стоять, и он полулежал, но грозно, напряженно, и в любой миг мог рвануться, как разжатая пружина. Но Стёпин знал длину цепи, тяжесть березовых сутунков[28], за которые были привязаны капканы, и шел. Что было на душе у этого человека, зачем он рисковал? То ли врожденное чувство жестокости ослепило его, то ли возможность расправиться с сильным, но почти беззащитным зверем, то ли все вместе…

Волк все жег взглядом Стёпина, все вжимался в истоптанный снег. Мушка моего ружья плясала на сером его боку, и я боялся, что не успею выстрелить вовремя, да и опасно: можно зацепить Стёпина. Такого жуткого напряжения нервы мои не выдержали.

– Дядя Семен, не подходи! – заорал я.

И в этот момент зверь ринулся вперед, неизвестно каким образом оттолкнувшись сжатыми в капканах лапами. Он пролетел метра два, и цепи отбросили его назад. Волк упал почти навзничь и набок. Стёпин прыгнул к нему и взмахнул палкой. Куда пришелся тяжелый удар, я не разобрал. Только зверь вдруг снова взметнулся с воем, и человеческий крик скребанул по сердцу. Заготовитель кувыркнулся в снег, палка его отлетела в сторону, а волк стал рваться в жестокой ярости. Не поняв еще, что произошло, я выстрелил в это серое свирепое существо. Зверь упал, продолжая биться. Я перезарядил ружье и побежал к Стёпину. Он быстро-быстро отползал в сторону, пятная кровью снег.

Волк уже затихал, лежа на боку. В последний раз он поднял голову, взглянул на меня, как показалось, благодарно и опрокинулся, показывая светлое брюхо.

– Лошадь, лошадь дава-ай!.. – простонал Стёпин, пытаясь подняться. – Пол-зада отхватил, злодей!

Я увидел окровавленный подол его полушубка и кинулся к лыжам.

С трудом подогнав дрожащего от страха коня к поляне, я помог Стёпину влезть в сани, и мерин рванулся назад, будто за ним погнались живые волки.

В деревне выяснилось, что у заготовителя оторван изрядный кусок ягодицы, и его увезли в райцентр, в больницу.

… Лежа дома на печке, я вновь и вновь воссоздавал в памяти картину волчьего конца, почти все переживая заново, хотя и без жуткой остроты, и окончательно утвердился в мыслях, что в природе все много-много сложнее, чем кажется на первый взгляд, что жить в ней нужно осторожно, без зла и жестокости, с пытливым умом и добрым сердцем…

Не счесть проведенных с тех пор охот, давших мне духовную стойкость, здоровье, творческую энергию и много-много счастливых моментов, и я благодарен тому тайному зову, который возник в моей душе в далеком-предалеком детстве.

Охотник проснулся без будильника, как всегда, по привычке – рано. За маленьким единственным окном зимовья[29] еще не было и намека на утро. Плотная темнота стояла за двойными рамами окна, между которыми желтел мох с кисточками кроваво-красных ягод калины. Мороз обметал края стекол льдистым синеватым налетом, проникнув даже в зимовье. Охотник почувствовал это босыми ногами, высунув их из-под одеяла. Загруженная с вечера корявыми пеньками железная печка остыла, но некоторое тепло от тех сгоревших за ночь чурбаков еще осталось. Ладно срубленное из просушенной сосны, поставленное на мох, зимовье как бы хранило запас летнего тепла, и стены его никогда не были холодными.

Внизу, под нарами, уловив легкое движение хозяина и угадав по каким-то им известным признакам, что он проснулся, позевывали собаки.

Охотник поднялся, посмотрел на ходики, ритмично чакающие в тишине, и стал одеваться. На колышках висели просушившиеся бродни[30]. Он надел их на плотный носок и прямо в свитере, прихватив лишь шапку, толкнул наружную дверь. За небольшой, короткой пристройкой в виде маленьких сеней открылся выход. Матово забелел за ним снег. Чувствуя охвативший его мороз, охотник нырнул за угол зимовья. Высоко и остро стояли вокруг темные деревья, опыленные недавним снегом. В промежутках между ними мерцали блестки звезд, чернели лоскутки неба. Тишина давила на уши и тревожила, поднимая какие-то неосознанные чувства. Набрав из поленницы сухих дров, охотник вернулся в зимовье.

Печурка разгорелась быстро, весело заиграла огненными бликами на грубом полу из горбылей[31]. Охотник поставил на нее чайник и кастрюлю с остатками вечерней еды. Под столом, на полке, стоял омедненный таз с мешаниной из овсяной крупы и рубленых беличьих тушек. Охотник вытянул его и позвал собак. Не торопясь, с достоинством подошли к еде четыре крупные лайки, стали спокойно есть, не стараясь опережать друг друга. Хозяин даже не следил за ними: он знал, что у собак всегда порядок – ни одна из них не посмеет жить за счет другой, не будет стараться урвать для себя кусок побольше и послаще. Так они воспитаны.

За окном все темнела ночь, гулял мороз и висела беспробудная тишина. Неторопливо и основательно позавтракав, охотник стал готовить задел на ужин: намыл лосятины, начистил картошки, лука… Не забыл про варево и для собак. Все это он залил водой.

Окно зимовья чуть-чуть посветлело. С неохотой, со злом уходила морозная ночь из урманов. Теперь охотник начал готовиться в дорогу: проверил карабин, патроны, снаряжение, положил в заплечный мешок-понягу[32] еду и небольшой термос с горячим чаем, котелок… Не забыл он проверить и лыжи – основное средство передвижения в малоснежье. Это позже, когда в леса набьет сугробы и собаки не смогут бегать, снарядит охотник свой мото-снегоход – новую технику в промысле – и перейдет на добычу ловушками, а пока лучше лыж, подбитых камусом, ничего еще не придумали.

Подперев двери батожком, охотник вышел на утрамбованную возле зимовья площадку. Над тайгой повис свет, как бы раздумывая, опускаться ему в эти холодные заснеженные леса или нет. Там, наверху, возможно, и гулял ветер, а понизу стылый воздух был неподвижным, стерильно-чистым, остро-холодным, и тишина чутко сторожила укутанные снегом деревья.

Собаки ждали охотника, расположившись полукругом, и, когда он двинул лыжи по снегу, азартно устремились вперед.

Леса, леса и леса… На добрую сотню верст[33] в округе не только без человеческого жилья, но и без единой человеческой души. Жуть берет от одних мыслей об этом…

Долго и упорно шел охотник через пихтачи[34], пока одна из собак не подала голос. К ней устремились и все остальные, и тишина отступила, зазвенела собачьим лаем. Охотник снял с плеча карабин и заторопился на призыв своих верных помощников. Белку он заметил высоко, но маленькая пулька достала ее и там.

Солнце обметало краснотой макушки леса, небо поголубело, мороз подобрел – вверху потек короткий зимний день, а внизу, в сплошном хаосе заснеженных сучьев и валежника, еще прятались сумеречные тени.

Снова залаяли собаки, и снова бег до захлеба в морозном воздухе, до пожара в груди и ломоты в висках, притом глаз да глаз нужен, ловкая осторожность: случись чего – и никто не поможет, даже собаки. И так – весь день, к тому же охотник не только идет по лесным крепям, но и читает тайгу, отмечая в ней все мало-мальские изменения. А если повезет, если собаки наткнутся на след соболя, и вовсе не до отдыха, не до сна, не до знакомых троп. Уведет хитрый зверек туда, куда сроду не забредешь из любопытства или из расчета на весомую удачу. И выложатся за ним и охотник, и собаки, и добро, если не напрасно, а то и впустую пройдет та запарка: соболь малейшую оплошность человека или собак чувствует и уйдет, только моргни.

• Предыдущая
• 9/47
• Следующая