Советник королевы - суперагент Кремля - Попов Виктор Николаевич - Страница 8

Родители Антони присутствовали на церемонии в честь английской королевской семьи, связи с которой, в особенности с королевой Марией, еще более упрочились. Маленький Антони едва ли понимал значение всего происходившего, но о королевской чете часто говорили в семье, и это запало ему в душу.

Увлечению, которое вспыхнуло у Антони в Париже, способствовал и его брат Уилфред, тоже восхищавшийся городом, отзывавшийся о нем как о «великолепном и бесконечно волнующем». Искусство Франции и других стран Западной Европы вошло в плоть и кровь Антони. С шести лет он часами бродил по Лувру, собирал открытки наиболее понравившихся ему картин музея.

Быстро развивался он и физически. В возрасте шести лет он был уже таким высоким мальчиком, что кондукторы в трамваях и автобусах с подозрением смотрели на него, видя, что он не брал билет и считая его взрослым. Матери пришлось выправить копию с его метрики, чтобы предъявлять сомневающимся кондукторам.

Когда разразилась Первая мировая война, Антони было уже семь лет и он пошел в парижскую школу. Очень быстро он в совершенстве овладел французским языком, который начал изучать за два года до этого. Французский стал его вторым родным языком, а интерес к живописи, прежде всего западноевропейской, — его увлечением на всю жизнь. Во Франции же и родители, и школа привили ему почтительное отношение к произведениям искусства.

В середине войны родители Бланта решили, что ему пора начать учиться в Англии. Сначала его отправили на каникулы в Лондон к дяде — сэру Ральфу Асшетону, члену парламента. Антони оказался в совсем другой обстановке, чем в Париже, но она ему отнюдь не импонировала. Антони увидел жестокую войну, море, кишевшее германскими подводными лодками, страдания одних людей и в то же время совсем другую жизнь в поместье сэра Ральфа, где одно увеселение сменялось другим. Атмосфера этого дома — охота, пиры, шумные вечеринки — резко отличалась от сурового парижского образа жизни и претила Антони. Здесь наслаждались жизнью, будто не было войны и на полях сражений не гибли люди.

Да и школа, в которую он был определен, способствовала зарождению у него критического отношения к представителям аристократии. Одна престижная частная школа сменяла другую. Последняя, где он учился, вызвала у него даже ненависть. Это была школа в Марлборо, в которую его отдали, когда ему исполнилось 14 лет. В этом возрасте начали формироваться его политические воззрения. Видимо, его родители не знали порядков в Марлборо и отдали его туда потому, что колледж был привилегированным учебным заведением, основанным еще в середине XIX века для детей самых богатых и знатных родителей. По рангу он соответствовал таким знаменитым колледжам, как Итон и Харроу, но отличался от них значительно более суровой обстановкой, жесткими, почти драконовскими правилами. Даже здание, построенное полстолетия назад, было уродливым и скорее напоминало тюрьму, чем школу. Между прочим, автором проекта этого здания был тот же архитектор, который проектировал одну из самых мрачных тюрем Лондона. И на Бланта, по природе жизнерадостного, да к тому же увлекавшегося искусством и архитектурой, оно уже само по себе действовало угнетающе.

Комнаты в здании были мрачными и холодными, кровати жесткие, распорядок дня расписан до мелочей. Воспитанники были лишены права на всякую личную жизнь и инициативу, да к тому же часто оставались голодными. «Спартанский» образ жизни был доведен до крайности и превратился в жестокий и бесчеловечный. Отношения старших и младших воспитанников (новичков), а им был и Блант, я бы охарактеризовал словами «армейская дедовщина». Старшие беззастенчиво командовали младшими, запугивая их, все решала сила и грубость. Преподаватели не только не препятствовали установлению этих порядков, но сами насаждали их. Они узаконили так называемую «санитарную инспекцию» — осмотр в душевых комнатах половых органов юношей. И только убедившись в появлении волосяного покрова на интимных местах, переводили младших школьников в разряд старших.

«Единственным законом школы был закон силы», — говорил о ней один из сверстников Антони. Старшие школьники сами изобретали наказание для «провинившихся». Одно из них заключалось в следующем: мальчику надевали на голову корзинку и толкали из одного конца зала в другой, а потом связывали ему руки веревкой и таскали по полу.

Если добавить к этому, что до самого последнего времени в английских школах существовали телесные наказания, то картина будет полной. Недаром один из исследователей английского образования сравнивал школы того времени с «концентрационными лагерями». Блант признавался, что в начале обучения его жизнь была очень тяжелой, и прежде всего из-за преследования со стороны старших школьников.

Когда я читал рассказ о школьных годах Бланта, мне невольно вспомнились знаменитые «Очерки бурсы» Н.Г. Помяловского о школьном образовании в России в середине XIX века. Отец Помяловского, как и Бланта, был церковнослужителем — дьяконом петербургской церкви, и его родители, как и родители Бланта, надеялись, что сын пойдет по их стопам. Помяловский окончил училище и поступил в приходскую семинарию. Между его рассказом об этих заведениях и воспоминаниями Бланта и его товарищей о Марлборо может быть поставлен знак равенства. Помяловский пишет, что обстановка в обоих учебных заведениях болезненно отразилась на нем, породила замкнутость, недоверчивость, ненависть к педагогам и дикой системе воспитания. Наказания учеников нередко превращались в настоящие экзекуции.

Для бурсы, как и для Марлборо, был характерен деспотизм одного ученика над другим. Начальство выдумало своеобразную систему контроля старших учеников над младшими. Старшие могли в любую минуту подвести своего младшего товарища под розги, каждый из «старших властителей» давал почувствовать свою силу подчиненным. Установилась власть «товарищей над товарищами», ученическая братия раскололась на «аристократов» и «плебеев» бурсы. Помяловский пишет, что нередко «партия» из двадцати «аристократов» собиралась и направлялась к «приходчику», то есть к вновь поступившему. Второуездные («аристократы») рассыпались по классу, били приходчика (новичка) в лицо, загибали салазки (то есть клали на сиденье парты, лицом вверх, поднимали ноги и гнули их к лицу), делали смази, рассыпали подзатыльники. «Кто бьет? За что бьет? Черт их знает и черт их носит!.. Плач, вопль, избиение младенцев! На партах и под партами уничтожается горезлосчаст-ная приходчина. Больно ей… Натешившись вдоволь и всласть, «рыцари» с торжественным хохотом отправляются восвояси. Истрепанная приходчина охает, плачет и щупает бока свои».

Такая же казарменная муштра и полное подчинение были характерными чертами и в бурсе, и в Марлборо. «Если ты стоишь, а начальник говорит тебе, что ты сидишь, — заявлял инспектор семинарии, — значит, ты сидишь, а не стоишь».

Естественно, такая система обучения и поведения в школе отражала социальный строй и рождала неуважение к нелепым порядкам, царившим в стране.

Читатель, ознакомившись с этим изложением «Очерков бурсы», лучше поймет и атмосферу в Марлборо. Блант в школе не пользовался уважением у преподавателей. Они предпочитали не мягкосердных интеллектуалов, а сторонников грубой силы, прежде всего «спортсменов». Для всех школьников были обязательны спортивные игры, а Блант не любил их и ненавидел принуждение в любом виде, в том числе и в занятиях спортом.

Джону Кеннеди приписывают слова о том, что он не беспокоится о том, как станут относиться к Соединенным Штатам те американские студенты, которые обучались в странах социалистического лагеря, его беспокоило другое — как будут относиться к Соединенным Штатам те иностранные студенты, которые обучаются в США. Обучение Антони (после пребывания во Франции) в английской школе, тем более учитывая его тонкую натуру, артистизм и рафинированный вкус, отталкивало его от общества, которое устанавливало такие порядки.

В старших классах жизнь школьников не так стеснялась строгими правилами, и Блант все свободное время отдавал искусству, живописи, в особенности французской. Стены его комнаты были увешаны репродукциями картин модернистов, импрессионистов. Правда, и здесь он шел против течения. Эти направления в Англии в то время не признавались и даже осуждались, а Блант вопреки своим преподавателям утверждал, что «французская живопись революционизировала искусство всех европейских государств, за исключением Англии».