Раковый корпус - Солженицын Александр Исаевич - Страница 86
- Предыдущая
- 86/145
- Следующая
Однако сегодня он решил удержаться от резкости, разговаривать только чутко. Он попросил рассказать подробно, чем же Юра проявил себя и прославил как представитель республиканского прокурорского надзора в тех дальних городках.
Начал Юра рассказывать, один случай, другой, и всё так же отводил глаза.
– Ты говори, говори!
Они сели посидеть на просохшей скамеечке, на солнце. Юра был в кожаной куртке и в тёплой шерстяной кепке (фетровой шляпы нельзя было заставить его полюбить), вид у него был как будто и серьёзный, и мужественный, но внутренняя слабинка губила всё.
– Ну, ещё был случай с шофёром… – сказал Юра, глядя в землю.
– Что же с шофёром?
– Ехал шофёр зимой и вёз потребсоюзовские продукты. Семьдесят километров ехать, а посредине застал буран. Всё занесло, колёса не берут, мороз, и нет никого. И крутил буран больше суток. И вот он в кабине не выдержал, бросил машину, как была, с продуктами, и пошёл искать ночлега. Утром стих буран, он вернулся с трактором, а ящика с макаронами не хватает одного.
– А экспедитор?
– Шофёр и за экспедитора, так получилось, один ехал.
– Расхлябанность какая!
– Конечно.
– Вот он и поживился.
– Папа, слишком дорого бы ему этот ящик! – Юра поднял всё-таки глаза. Нехорошее упрямое выражение появилось на его лице. – За этот ящик он схлопотал себе пять лет. И были там ящики с водкой – так целы.
– Нельзя быть, Юра, таким доверчивым и таким наивным. А кто ещё мог взять в пургу?
– Ну, на лошади, может, ехали, кто знает! К утру следов нет.
– Пусть и не сам – так с поста ушёл! Как это – бросить государственное имущество и уйти?!
Дело было несомненное, приговор – кристальный, ещё и мало дали! – и Павла Николаевича возбудило то, что сыну это не ясно и надо ему втолковывать. Вообще вялый, а когда глупость какую-нибудь доказывает – упрямый становится, как осёл.
– Папа, ну ты представь себе: буран, минус десять градусов, как ночевать ему в кабине? Ведь это – смерть.
– Что значит смерть? А – всякий часовой?
– Часового через два часа подменят.
– А если не подменят? А – на фронте? В любую погоду люди стоят и умирают, но с поста не уходят! – Павел Николаевич даже пальцем показал в ту сторону, где стоят и не уходят. – Да ты подумай только, что ты говоришь! Если этого одного простить – все шофера начнут бросать машины, все начнут уходить с постов – да всё государство растащат, неужели ты не понимаешь?
Нет, Юра не понимал! – по его молчанию видно было, что не понимал.
– Ну хорошо, ну это твоё мальчишеское мнение, это юность твоя, ты мог кому-нибудь и сказать, но ты, надеюсь, документально этого не выразил?
Пошевелил сын потресканными губами, пошевелил.
– Я… протест написал. Остановил действие приговора.
– Остановил?! И будут пересматривать? Ай-я-яй! Ай-я-яй! – пол-лица закрыл, заслонил Павел Николаевич. Так он и опасался! Юрка и дело губил, и себя губил, и на отца клал тень. Мутило Павла Николаевича от этой безсильной отцовской досады, когда ни ума своего, ни расторопности своей не можешь вложить в губошлёпа.
Он встал, и Юра за ним. Они пошли, и Юра опять старался поддерживать отца под локоть, но обеих рук не хватало Павлу Николаевичу, чтобы втолкать в сына понимание сделанной ошибки.
Сперва разъяснял он ему о законе, о законности, о незыблемости основ, которых нельзя расшатывать легкомысленно, тем более если рассчитываешь работать в прокурорском надзоре. Тут же оговаривался он, что всякая истина конкретна и потому закон законом, но надо понимать ещё и конкретный момент, обстановку – то, что требуется в данную минуту. И ещё особенно старался он ему открыть, что существует органическая взаимосвязь всех инстанций и всех ветвей государственного аппарата; и что поэтому, даже в глухой район приезжая с республиканскими полномочиями, он не должен заноситься, напротив – должен чутко считаться с местными условиями и не идти без надобности вразрез местным практическим работникам, которые знают эти условия и требования лучше его; и если дали шофёру пять лет, то значит, в данном районе это требуется.
Так они входили в тени корпусов и выходили из них, шли аллейками прямыми и кривыми, и вдоль реки, Юра слушал, слушал, но единственное что сказал:
– Ты не устал, папа? Может, опять посидим?
Павел Николаевич, конечно, устал и перегрелся в пальто, и они снова сели на скамеечку в густых кустах – но густы были только прутики, а всё сквозилось, потому что первые только ушки листиков выворачивались из почек. Солнце грело хорошо. Павел Николаевич был без очков всю прогулку, лицо отдыхало, глаза отдыхали. Он сожмурился и сидел так молча на солнце. Внизу, под обрывом, шумела река по-горному. Павел Николаевич слушал её, грелся и думал: как же приятно всё-таки возвращаться к жизни, твёрдо знать, что вот зазеленеет – и ты будешь жить, и следующую весну тоже.
Но надо было составить полную картину с Юрой. Взять себя в руки, не сердиться и тем его не отпугнуть. И, отдохнув, попросил отец продолжать, ещё случаи рассказывать.
Юра при всей своей заторможенности прекрасно понимал, за что отец будет его хвалить, а за что ругать. И следующий случай рассказал такой, который Павел Николаевич не мог не одобрить. Но глаза он всё отводил, и отец почуял, что ещё какой-то случай тут кроется.
– Ты – всё говори, ты говори – всё! Ведь я, кроме разумного совета, ничего тебе дать не могу. Ведь я тебе – добра желаю. Я хочу, чтоб ты не ошибался.
Вздохнул Юра и рассказал такую историю. По ходу своей ревизии он должен был много просматривать старых судебных книг и документов, даже пятилетней давности. И стал замечать, что во многих местах, где должны были быть наклеены гербовые марки – по рублю и по три, их не было. То есть следы остались, что они там были, но – сняты. Куда ж они могли деться? Стал Юра думать, стал копаться – и на новых документах стал находить наклеенные марки, как будто уже подпорченные, чуть надорванные. И тогда он догадался, что кто-то из двух девушек – Катя или Нина, имеющих доступ ко всем этим архивам, клеит старые вместо новых, а с клиентов берёт деньги.
– Ну, скажи ты! – только крякнул и руками всплеснул Павел Николаевич. – Сколько же лазеек! Сколько лазеек обворовывать государство! И ведь не придумаешь сразу!
Но Юра провёл это расследование в тихости, никому ни слова. Он решил довести до конца – кто ж из двух расхититель – и придумал для видимости поухаживать сперва за Катей, потом за Ниной. В кино сводил каждую и к каждой пошёл домой: у кого найдёт богатую обстановку, ковры – та и воровка.
– Хорошо придумано! – ладошами прихлопнул Павел Николаевич, заулыбался. – Умно! И как будто развлечение, и дело делается. Молодец!
Но обнаружил Юра, что и та, и другая, одна с родителями, другая с сестрёнкой, жили скудно: не только ковров, но многого не было у них, без чего, по юриным понятиям, просто удивительно, как они и жили. И он размышлял, и пошёл рассказал всё их судье, но сразу же и просил: не давать этому законного хода, а просто внушить девушкам. Судья очень благодарил, что Юра предпочёл закрыто решать: огласка и его подрывала. Вызвали они вдвоём одну девушку, потом другую и распекали часов по несколько. Призналась и та, и другая. В общем рубликов на сто в месяц каждая выколачивала.
– Надо было оформить, ах, надо было оформить! – так жалел Павел Николаевич, как будто сам прошляпил. Хотя судью подводить не стоило, это верно, тут Юра поступил тактично. – По крайней мере, компенсировать они должны были всё!
Юра вовсе лениво к концу говорил. Он сам не мог понять смысла этого события. Когда он пошёл к судье и предложил не открывать дела, он знал и чувствовал, что поступает великодушно, он перед собой гордился своим решением. Он воображал ту радость, которая охватит каждую из девушек после трудного признания, когда они будут ждать кары и вдруг прощены. И наперебой с судьёю он стыдил их, выговаривал им, какой это позор, какая низость, что они делали, и, сам проникаясь своим строгим голосом, приводил им из своей двадцатитрёхлетней жизни примеры известных ему честных людей, которые имеют все условия воровать, но не воруют. Юра хлестал девушек жестокими словами, зная, как потом эти слова будут окрашены прощением. Но вот их простили, девушки ушли – однако во все последующие дни ничуть не сияли навстречу Юре, не только не подошли поблагодарить его за благородный поступок, но старались даже не замечать. Это поразило его, он не мог этого уразуметь! Сказать, что они не понимали, какой участи избегли, – так, работая при суде, знали они всё хорошо. Он не выдержал, подошёл к Нине, сам спросил, рада ли она. И ответила ему Нина: «Чего ж радоваться? Работу надо менять. На зарплату я не проживу». А Кате, которая собой была поприятнее, он предложил ещё раз сходить в кино. Ответила Катя: «Нет, я по-честному гуляю, я так не умею!»
- Предыдущая
- 86/145
- Следующая
