Раковый корпус - Солженицын Александр Исаевич - Страница 50
- Предыдущая
- 50/145
- Следующая
– Пожалуйста.
– Ну-ка, разрешите, разрешите, – добиралась она. Он посторонился. Она села на его кровать у самой тумбочки и стала проверять.
Она сидела, а он стоял над ней сзади и хорошо видел теперь её шею – беззащитные тонкие линии, и волосы средней тёмности, положенные просто в узелок на затылке без всякой претензии на моду.
Нет, надо было как-то освобождаться от этого наплыва. Невозможно, чтобы каждая милая женщина вызывала полное замутнение головы. Вот посидела с ним, поболтала, ушла – а он все эти часы думал о ней. А ей что? – она придёт вечером домой, её обнимет муж.
Надо было освобождаться! – но невозможно было и освободиться иначе как через женщину же.
И он стоял и смотрел ей в затылок, в затылок. Сзади воротник халата поднялся колпачком, и открылась кругленькая косточка – самая верхняя косточка спины. Пальцем бы её обвести.
– Тумбочка, конечно, из самых безобразных в клинике, – комментировала тем временем Гангарт. – Крошки, промасленная бумага, тут же и махорка, и книга, и перчатки. Как вам не стыдно? Это вы всё-всё сегодня уберёте.
А он смотрел ей в шею и молчал.
Она вытянула верхний выдвижной ящичек и тут, между мелочью, заметила небольшой флакон с бурой жидкостью, миллилитров на сорок. Флакон был туго заткнут, при нём была пластмассовая рюмочка, как в дорожных наборах, и пипетка.
– А это что? Лекарство?
Костоглотов чуть свистнул.
– Так, пустяки.
– Что за лекарство? Мы вам такого не давали.
– Ну что ж, я не могу иметь своего?
– Пока вы лежите в нашей клинике и без нашего ведома – конечно, нет!
– Ну, мне неудобно вам сказать… От мозолей.
Однако она вертела в пальцах безымянный ненадписанный флакон, пытаясь его открыть, чтобы понюхать, – и Костоглотов вмешался. Обе жёсткие горсти сразу он наложил на её руки и отвёл ту, которая хотела вытянуть пробку.
Вечное это сочетание рук, неизбежное продолжение разговора…
– Осторожно, – очень тихо предупредил он. – Это нужно умеючи. Нельзя пролить на пальцы. И нюхать нельзя.
И мягко отобрал флакон.
В конце концов, это выходило за границы всяких шуток!
– Что это? – нахмурилась Гангарт. – Сильное вещество?
Костоглотов опустился, сел рядом с ней и сказал деловито, совсем тихо:
– Очень. Это – иссык-кульский корень. Его нельзя нюхать – ни в настойке, ни в сухом виде. Поэтому он так и заткнут. Если корень перекладывать руками, а потом рук не помыть и забывши лизнуть – можно умереть.
Вера Корнильевна была испугана:
– И зачем он вам?
– Вот беда, – ворчал Костоглотов, – откопали вы на мою голову. Надо было мне его спрятать… Затем, что я им лечился и сейчас подлечиваюсь.
– Только для этого? – испытывала она его глазами. Сейчас она ничуть их не сужала, сейчас она была врач и врач.
Она-то смотрела как врач, но глаза-то были светло-кофейные.
– Только, – честно сказал он.
– Или это вы… про запас? – всё ещё не верила.
– Ну, если хотите, когда я ехал сюда – такая мысль у меня была. Чтоб лишнего не мучиться… Но боли прошли – это отпало. А лечиться я им продолжал.
– Тайком? Когда никто не видит?
– А что человеку делать, если не дают вольно жить? Если везде режим?
– И по скольку капали?
– По ступенчатой схеме. От одной капли до десяти, от десяти до одной – и десять дней перерыв. Сейчас как раз перерыв. А честно говоря, я не уверен, что боли упали у меня от одного рентгена. Может, и от корня тоже.
Они оба говорили приглушённо.
– Это на чём настойка?
– На водке.
– Вы сами делали?
– У-гм.
– И какая ж концентрация?
– Да какая… Дал мне охапку, говорит: вот это – на три поллитра. Я и разделил.
– Но весит-то сколько?
– А он не взвешивал. Он так, на глазок принёс.
– На глазок? Такой ядище! Это – аконитум! Подумайте сами!
– А что мне думать? – начал сердиться Костоглотов. – Вы бы попробовали умирать одна во всей вселенной, да когда комендатура вас за черту посёлка не выпускает, вот тогда б и думали – аконитум! да сколько весит! Мне эта пригоршня корня, знаете, сколько могла потянуть? Двадцать лет каторжных работ! За самовольную отлучку с места ссылки. А я поехал. За полтораста километров. В горы. Живёт такой старик, Кременцов, борода академика Павлова. Из поселенцев начала века. Чистый знахарь! – сам корешок собирает, сам дозы назначает. В собственной деревне над ним смеются, в своём ведь отечестве нет пророка. А из Москвы и Ленинграда приезжают. Корреспондент «Правды» приезжал. Говорят, убедился. А сейчас слухи, что старика посадили. Потому что дураки какие-то развели на пол-литре и открыто в кухне держали, а позвали на ноябрьские гостей, тем водки не хватило, они без хозяев и выпили. Трое насмерть. А ещё в одном доме дети отравились. А старик при чём? Он предупреждал…
Но, заметив, что уже говорит против себя, Костоглотов замолк.
Гангарт волновалась:
– Так вот именно! Содержание сильнодействующих веществ в общих палатах – запрещено! Это исключается – абсолютно! Возможен несчастный случай. Дайте-ка сюда флакончик!
– Нет, – уверенно отказался он.
– Дайте! – Она соединила брови и протянула руку к его сжатой руке.
Крепкие, большие, много работавшие пальцы Костоглотова закрылись так, что и пузырька в них видно не было. Он улыбнулся:
– Так у вас не выйдет.
Она расслабила брови:
– В конце концов, я знаю, когда вы гуляете, и могу взять флакончик без вас.
– Хорошо, что предупредили, теперь запрячу.
– На верёвочке за окно? Что ж мне остаётся, пойти и заявить?
– Не верю. Вы же сами сегодня осудили доносы!
– Но вы мне не оставляете никакого средства!
– И значит, нужно доносить? Недостойно. Вы боитесь, что настойку выпьет вот товарищ Русанов? Я не допущу. Заверну и упакую. Но я буду уезжать от вас – ведь я опять начну корнем лечиться, а как же! А вы в него не верите?
– Совершенно! Это тёмные суеверия и игра со смертью. Я верю только в научные схемы, испытанные на практике. Так меня учили. И так думают все онкологи. Дайте сюда флакон.
Она всё-таки пробовала разжать его верхний палец.
Он смотрел в её рассерженные светло-кофейные глаза, и не только не хотелось ему упорствовать или спорить с ней, а с удовольствием он отдал бы ей этот пузырёк и всю даже тумбочку. Но поступиться убеждениями ему было трудно.
– Э-эх, святая наука! – вздохнул он. – Если б это было всё так безусловно, не опровергало само себя каждые десять лет. А во что должен верить я? В ваши уколы? Вот зачем мне новые уколы ещё назначили? Что это за уколы?
– Очень нужные! Очень важные для вашей жизни! Вам надо жизнь спасти! – она выговорила это ему особенно настойчиво, и светлая вера была в её глазах. – Не думайте, что вы выздоровели!
– Ну а точней? В чём их действие?
– А зачем вам точней! Они вылечивают. Они не дают возникать метастазам. Точней вы не поймёте… Хорошо, тогда отдайте мне флакон, а я даю вам честное слово, что верну его, когда будете уезжать!
Они смотрели друг на друга.
Он прекомично выглядел – уже одетый для прогулки в бабий халат и перепоясанный ремнём со звездой.
Но до чего ж она настаивала! Шут с ним, с флаконом, не жалко и отдать, дома у него ещё вдесятеро этого аконитума. Беда в другом: вот милая женщина со светло-кофейными глазами. Такое светящееся лицо. С ней так приятно разговаривать. Но ведь никогда невозможно будет её поцеловать. И когда он вернётся в свою глушь, ему даже поверить будет нельзя, что он сидел рядом вплоть вот с такой светящейся женщиной и она хотела его, Костоглотова, спасти во что бы то ни стало!
Но именно спасти его она и не может.
– Вам тоже я опасаюсь отдать, – пошутил он. – У вас кто-нибудь дома выпьет.
(Кто! Кто выпьет дома?!.. Она жила одна. Но сказать это сейчас было неуместно, неприлично.)
– Хорошо, давайте вничью. Давайте просто выльем.
Он рассмеялся. Ему жаль стало, что он так мало может для неё сделать.
- Предыдущая
- 50/145
- Следующая
