Рукопись, найденная в Сарагосе - Потоцкий Ян - Страница 104

• Предыдущая
• 104/156
• Следующая

– Значит, ты думаешь, герцог, – спросила Ревекка, – что это озеро вулканического происхождения?

– Конечно, – ответил Веласкес, – порода камня и форма озера ясно это доказывают. Судя по кажущимся размерам предметов, которые я вижу на том берегу, диаметр озера составляет около трехсот саженей; а так как угол наклона стенки конуса составляет около семидесяти градусов, можно предположить, что очаг находился на глубине четырехсот тридцати одной сажени. Это значит, что вулкан выбросил девять миллионов семьсот тридцать четыре тысячи четыреста пятьдесят пять квадратных саженей грунта. А как я уже говорил, до сих пор известные нам силы природы, соединенные в каком угодно количестве, были бы не в состоянии совершить ничего подобного.

Ревекка хотела что-то заметить по этому поводу, но тут вошел маркиз со своей семьей; а так как этот разговор не мог быть для всех интересен, старый цыган, желая положить конец математическим выкладкам Веласкеса, сказал своему гостю:

– Когда я знал тебя, сеньор, душа твоя была полна нежных чувств, и ты был хорош, как бог любви. Союз с Эльвирой сулил тебе непрерывную цепь наслаждений. Ты срывал розы на дороге бытия, не касаясь терний.

– Не совсем так, – возразил маркиз. – Действительно, нежные чувства играли, быть может, слишком большую роль в моей жизни, но так как я не пренебрегал ни одной обязанностью порядочного человека, то могу смело признаться в этой слабости. Сядем в этом месте, столь подходящем для романтических повествований, и я, если угодно, познакомлю вас с историей моей жизни.

Общество с восторгом приняло предложение маркиза, который начал так.

Когда тебя отдали в коллегию театинцев, мы жили, как ты знаешь, недалеко от твоей тетки Даланосы. Моя мать часто ходила навещать Эльвиру, но меня с собой не брала. Эльвира поступила в монастырь, делая вид, что хочет постричься, и ей нельзя было принимать молодого человека. Таким образом, мы стали жертвами всех скорбей, связанных с разлукой, которую мы по мере возможности услаждали частой перепиской. Обычно письма носила моя мать, хотя и не без возражений, – она утверждала, что получить разрешение на брак из Рима не так-то легко и что, собственно, только получив его, мы имели бы право переписываться. Но, несмотря на угрызения совести, продолжала носить мои письма и приносить на них ответы. Что же касается Эльвириного имущества, то никто не смел его трогать, так как после ее пострига оно должно было перейти к побочной линии рода Ровельясов.

Тетка твоя рассказала моей матери о своем дяде-театинце как о человеке опытном, рассудительном, который может помочь советом в деле получения разрешения. Мать сердечно поблагодарила твою тетку и написала отцу Сантосу, который нашел, что дело это очень важное, и вместо ответа сам поехал в Бургос с неким советником нунциатуры.

Последний прибыл под вымышленным именем, потому что все это дело хотели держать в тайне. Было решено, что Эльвира шесть месяцев будет послушницей, после чего, если окажется, что желание стать монахиней у нее прошло, она останется жить в монастыре, как знатная особа, с собственной свитой, то есть с женщинами, затворившимися вместе с ней; кроме того, у нее будет вне монастырских стен отдельный дом, обставленный так, как будто она в нем на самом деле живет. Сперва там поселилась моя мать вместе с несколькими юристами, занимающимися делами опеки. Я должен был отправиться со своим учителем в Рим, а советник – выехать тотчас вслед за нами. Но это не было приведено в исполнение, так как нашли, что я слишком молод, чтобы просить разрешение на брак, и я покинул Бургос только через два года.

В течение этих двух лет я каждый день виделся с Эльвирой в монастырской приемной, а все остальное время занимался писаньем писем к ней или чтением романов, откуда главным образом черпал мысли для своих любовных излияний. Эльвира читала те же самые книги и отвечала мне в том же духе. В общем, вся эта переписка не требовала от нас слишком большого количества собственных мыслей, но чувства наши были искренни, во всяком случае мы испытывали влечение друг к другу. Решетка, нас разделявшая, только подстрекала любовь, в крови у нас пылал огонь юности, и смятение наших чувств еще усиливало путаницу, царившую в наших головах.

Наступил срок отъезда. Минута прощания была ужасна. Мы не умели, да и не хотели скрывать нашей скорби, которая воистину граничила с безумием. Особенно Эльвира была в ужасном состоянии, и даже опасались за ее здоровье. Я страдал не меньше, но держался тверже, тем более что дорожные впечатления служили мне хорошим отвлечением. Многим был я обязан и моему ментору, нисколько не напоминавшему педанта, которого извлекли из пыли школьной схоластики, наоборот – он был когда-то военным и некоторое время провел при королевском дворе. Звали его дон Диего Сантос; он был близким родственником театинца Сантоса. Этот человек, и проницательный, и знакомый с обычаями света, старался всеми способами направить мой ум в сторону искренней общительности, но во мне пустила уже слишком сильные корни склонность к мечтательности.

Приехав в Рим, мы сейчас же отправились к монсеньеру Рикарди, аудитору Роты, который пользовался большим влиянием, и в особенности расположением отцов иезуитов, верховодивших тогда в Риме. Монсеньер Рикарди, человек гордого и надменного вида, с большим бриллиантовым крестом на груди, принял нас приветливо, сказав, что знает, по какому поводу мы приехали в Рим, что дело наше требует тайны и что мы не должны слишком много показываться в обществе.

– Однако, – прибавил он, – вы поступите правильно, если будете почаще приходить ко мне. Мой интерес к вам заставит всех обратить на вас внимание, а равнодушие к мирским удовольствиям будет говорить о скромности, выставляя вас в выгодном свете. Я же в это время выведаю, как относится Святая коллегия к вашему Делу.

Мы последовали совету Рикарди. С утра я осматривал римские древности, а вечера проводил в вилле Рикарди, находившейся неподалеку от дворца Барберини. Гостей принимала маркиза Падули. Это была молодая вдова, которая жила у Рикарди, не имея близких родных. Так, по крайней мере, говорили, а правды никто не знал, так как Рикарди был родом из Генуи, а предполагаемый маркиз Падули умер, находясь на заграничной службе.

Молодая вдова обладала всеми качествами, способными сделать жизнь в доме приятной. С обаятельной внешностью она соединяла приветливость ко всем, сдержанную и полную достоинства. Однако мне казалось, что на меня она глядела более ласково, чем на других, и обнаруживала ко мне благосклонность, которая все время ощущалась в мелочах, незаметных для присутствующих. Я узнавал те тайные приметы, которыми переполнены все романы, и жалел синьору Падули за то, что она тратит свой пыл на человека, который ни в коем случае не может ответить ей взаимностью. Несмотря на это, я с удовольствием беседовал с маркизой и говорил ей о своем любимом предмете, то есть о любви, о разновидностях этого чувства, о различии между чувством и страстью, постоянством и верностью. Серьезно обсуждая эти вопросы с прекрасной итальянкой, я даже и думать не мог о том, чтобы изменить Эльвире. Письма мои в Бургос были исполнены прежнего пыла.

Однажды я отправился на виллу без своего ментора. Не застав Рикарди, я пошел в сад, и в гроте, заслоненном густыми кустами жасмина и акации, я увидел маркизу, погруженную в глубокую задумчивость, из которой ее вывел шорох моих шагов. Взволнованное удивление, выразившееся на ее лице, сказало мне, что я был единственным предметом ее размышлений. В глазах ее появился испуг – словно она искала спасения от какой-то опасности. Но, овладев собой, она посадила меня рядом и начала с обычного в Италии вопроса:

– Lei a girato questa mattina? Вы гуляли нынче утром?

Я ответил, что был на Корсо и видел там много красивых женщин, среди которых лучше всех была маркиза Лепари.

– Ты не знал никого красивей? – спросила она.

• Предыдущая
• 104/156
• Следующая