Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович - Страница 43

• Предыдущая
• 43/179
• Следующая

– Дочь Пасиона? – оживился Саклей. – Это зачем же?..

Саклей положил на стол недоеденный кусок. Он уже слыхал, что Пасион убит в стычке с аланами. Но сообщение о прибытии его дочери было новостью. Мысли замелькали в голове, обгоняя одна другую.

– Надо узнать, зачем она едет.

– Кушай, господин, напрасно я говорю тебе все это во время еды.

Саклей поднял на раба свои маленькие, но приметливые глазки и прищурился.

– Слушай, Аорс, – строго сказал он, – ты знаешь, что от меня что-либо скрыть так же трудно, как носить воду во рту. Ан и прольется! И ты что-то держишь за зубами и не говоришь мне. А глаза выдают тебя. Говори, велю тебе!

Аорс стал рассказывать о том, как рабы с виноградников вместе с ватагой рыбаков бежали из Мирмекия. В Мирмекии имелись владения и Саклея. Но он и бровью не повел. Побеги рабов, ночные происшествия, ограбления и убийства стали нередки в царстве, и Саклея трудно было удивить ими.

– Не то говоришь, – сморщился он, – рассказывай главное, пока я не разгневался.

– В имении вашем на Железном холме, – начал медленно раб, опасливо поглядывая на хозяина, – происшествие: бежали два раба… Бунак и Хорей… Они убили одного из стражей и ранили…

– Кого ранили? – вскричал высоким голосом Саклей, вскакивая и меняясь в лице. – Говори!

– Алцима… – успел произнести раб, но тут же тарелка с заливной рыбой раскроила ему голову до крови.

Он кинулся из комнаты, оставив Саклея бушевать.

Не ожидая приказаний, раб побежал в конюшню и велел немедля седлать лошадей. Он не ошибся. Старик высунулся из окна и неистовым голосом закричал:

– Подать лучших коней! Страже – готовиться к выезду!

После чего поспешно стал надевать панцирь и вооружаться.

Ночь была безлунная, ехать предстояло в темноте, по изрытым дорогам, с риском сломать голову коню и себе.

Но Саклей был не из боязливых.

– Осторожнее, госпожа, – мягко прозвучала сарматская речь, – дороги изрыты, и твоя лошадь может споткнуться и упасть.

– Нет, она не упадет. Хотя хуже этой лошади я никогда не имела.

– Не удивительно, госпожа моя. Ведь это не привольная Сарматия с ее табунами. Посмотри, хоть и темно, но можно разглядеть, что вокруг нас – поля, засеянные пшеницей, нигде нет свободного места.

– Поля – богатство Спартокидов, – ответила наставительно госпожа, натягивая поводья, – здесь каждая пядь земли перемешана с навозом и полита потом крестьян.

– А все-таки у нас в Сарматии лучше, – вздохнула ее спутница, трясясь в седле, – вольготнее среди степей. А здесь – как бы нас не обидели, госпожа. Я слыхала, на переправе говорили, что местные сатавки сродни скифам и ждут прихода царя сколотского Палака. А своих хозяев и царя не любят, мало царь им хлеба оставляет после жатвы и обижает очень…

– Больше слушай, Евтаксия, не то услышишь. Кто это посмеет своего царя не любить, если он богами поставлен? Царь – от богов дан!

– Да, да, от богов, я знаю. Но посмотри, госпожа добрая, что это?

Ночные путешественницы, пробирающиеся верхом на конях во тьме по ухабистым дорогам, остановились на пригорке. Их взорам предстала зловещая картина. Вдали полыхали огни пожара, алый дым кудрявыми прядями расстилался по ночному небу, сыпал искрами.

Обширные поля пшеницы стали видны лучше. Колеблемые слабым ветром колосья из золотых превратились в красные. Таким же багрянцем загорелась каждая неровность дороги. Когда всадницы обратили внимание на самих себя, то увидели, что и они словно облиты кровью. Пыль, что не улеглась под копытами коней, могла быть принята за дымку, поднимающуюся от свежей крови.

– О богиня-мать, как страшно! – прошептала Евтаксия, откидывая с лица капюшон плаща. – Зришь ли, добрая госпожа, дорога-то как бы окровавлена! И все красное, страшное! Плохо встречает нас пантикапейский берег. Это дурная примета, ох, дурная!

– Молчи ты, пустомеля! – с неудовольствием оборвала свою служанку госпожа. – Или хочешь, чтобы я тебя плетью взбодрила? Вечно ты даешь волю своему подлому языку и своим предчувствиям. Какие могут быть еще приметы, если все моления и жертвы принесены богам перед нашей поездкой! И добрая к путешественникам Афродита Судоначальница, и Афродита Апатура, что учит нас обманывать врагов, были к нам милостивы, приняли жертвы. Что же еще?

– Молчу, молчу, госпожа. Что я знаю, раба твоя?.. Только душа вот ноет при виде огней этих и красных отсветов…

– Они и мне неприятны. Я разумею – неспроста это. Что же случилось? Может, это сатавки бунтуют? Ты же сама говорила.

– Мне люди рассказывали… Ой, госпожа, что это? Смотри, вон скачут в нашу сторону! По топоту – два всадника. Надо съехать в сторону с этого пригорка. Ночные встречи с всадниками редко бывают счастливыми.

– Ты права, а ну, спустимся с этого бугра!

Женщины натянули поводья и, щелкнув плетьми, подняли лошадей с места в галоп со смелостью настоящих наездниц. В два скачка они спустились в низину и врезались в пшеничное море. Колосья с легким шуршанием задевали их широкие плащи.

Топот бешено мчащихся лошадей быстро приближался, уже слышались окрики всадников, затем донесся более отдаленный стук многочисленных копыт.

– Так и есть, – задыхаясь от волнения, проговорила рабыня, – за первыми гонятся еще какие-то конные… Похоже, что двое убегают, а остальные догоняют их… Погоня многоконная!

Огни пожара продолжали вытягиваться к небу, изгибаясь и стреляя пучками искр. Две конные фигуры быстро вырастали, гром копыт становился явственнее. Уже слышались тяжкое дыхание лошадей, неистовый свист нагаек, заглушаемые гиканьем наездников.

Судьба Бунака была типична для многих сатавков, что постепенно теряли свой дом, скот, семью, впадая из бедности в нищету, а потом в вечную рабскую кабалу за долги и недоимки. Но одни принимали свою участь с покорностью, другие с немым протестом, третьи пытались вырваться из безжалостных уз эллинского деспотизма, устраивали побеги, собирались в ватаги и нападали на своих поработителей с целью мести и освобождения.

К последним принадлежал и Бунак. Его озлобили несправедливые поборы и хитрые повадки царских приказчиков, их наглый обман и жестокое насилие. Сколько бы ни работал крестьянин, как бы ни ограничивал себя в пище и одежде, он не мог рассчитывать на сносное существование. Царские люди умели сделать так, что для несчастного сатавка оставался во всех случаях лишь один путь – в рабское ярмо.

Бунак видел, как разорялись его соседи, как продавали в рабство их детей и жен, как надевали железные ошейники на вчера еще свободных людей. А потом все это испытал на себе. Он жил и работал на землях Саклея, поэтому вся ненависть его за пережитое обратилась против этого маленького человечка с чистыми ручками. И эта ненависть не угасла после того, как его превратили в бессловесное, бесправное существо, именуемое рабом, и он стал подрезать лозы на Саклеевых виноградниках, а потом черпать рассол из ванн для засолки рыбы. Весь в язвах от соли, он оказался в имении на Железном холме, где и созрело его решение бежать из проклятого рабства на свободу.

В сговоре с конюхом Хореем, тоже рабом, Бунак составил план побега, пользуясь тем, что Алцим, сын Саклея, мало занимался хозяйством и надсмотрщики разленились. Беглецы ночью убили привратника, вывели хозяйских коней за ограду имения и благополучно скрылись бы. Но озлобленный Бунак хотел хоть чем-нибудь отплатить хозяевам за все страдания и обиды. Он вернулся во двор и поджег деревянные строения. Пожар вызвал тревогу, побег заметили, за беглецами ринулась целая свора ретивых слуг, охочих угодить своему строгому хозяину.

– Напрасно… напрасно ты сделал поджог! – упрекал конюх товарища, держась обеими руками за гриву коня.

Они ныряли в сырые ямы, полные застарелой густой грязи, наметом перемахивали через пыльные бугры, летели в черную бездну ночи, не разбирая дорога. Казалось дивом, что лошади выдерживают такую сумасшедшую скачку, скользя копытами по глинистым скатам оврагов, перепрыгивая через ухабы, находя себе путь среди тьмы и бездорожья.

• Предыдущая
• 43/179
• Следующая