Старые дороги - Полищук Сергей - Страница 21
- Предыдущая
- 21/24
- Следующая
В медпункт за фельдшером додумались побежать, когда молодую пришлось уложить в постель, потому что она уже не могла и сидеть. В небольшой комнате толпится человек двадцать, а то и больше совершенно пьяных людей, шум, крики, невообразимый смрад от пота человеческих тел и самогонного перегара – такую обстановку застала Анелька в помещении, где находилась больная, а среди всего этого на кровати – она, невеста с лицом цвета ее подвенечного наряда.
– А ну все вон! – пантерой налетела на них Анелька и буквально кулаками повыталкивала всех из комнаты. Потом она принялась за больную, стала накладывать ей кровоостанавливающие повязки и давать лекарства, иначе говоря, делать то, что следовало бы делать врачу-акушеру (а где было его взять?), но не успела еще полностью остановить кровотечение («не успела еще до конца ее законопатить», по ее выражению), как вся пьяная толпа вновь вваливается в комнату: им ведь гулять охота. – «Ну, хватит уже вам тут, отдавай молодую!». Вот тогда уже пришлось выталкивать их не только с помощью кулаков, но и «мата», без которого родной наш народ не может понять ни одного серьезного разговора, и «мат» этот был, видимо, ошеломляющим. Покряхтели, стоя уже на улице, заскучавшие мужики, попереминались с ноги на ногу, потом – делать нечего! – выбрали себе другую «невесту» (надели ее наряд на другую женщину) и поехали догуливать дальше…
– Чтоб вы знали, – закончила свой рассказ об Анельке моя квартирная хозяйка, которая ее знала еще совсем маленькой девочкой, лет, может быть пяти или и того меньше, – чтоб вы знали, что к этим вещам тоже надо иметь призвание, а у нее это всегда было. Подходит как-то ко мне на улице: «Бабушка Мирон, там две собачки сцепились хвостиками, а мальчишки в них камни бросают!» – «А ты не бросаешь, Анелечка?» – «Нет, я сочувствую…».
Старый плут Шатиленя забрал свою жалобу из прокуратуры. Об этом мне рассказали наши судебные секретарши. Они встретили его на улице возле суда, пристыдили за то, что он мог написать эту жалобу, лживую по существу и в. целом дурацкую, он пошел и забрал ее, но женщинам дал понять, что написал ее по настоянию Михаила Павловича, достаточно много знающего о его, Шатилениных, делах, и что, скорее всего, Михаил Павлович на этом не остановится. Непонятно даже, за что он вдруг так возненавидел адвоката, он рвет и мечет при упоминании об одном его имени. «Искать» его, конечно, он будет и впредь.
Милые наши судебные секретарши, которые прекрасно ко мне относились, передавая мне этот разговор, сказали, что Шатиленя, хоть и мошенник, но, по-видимому, говорит правду: нелегко будет работать мне с Михаилом Павловичем, очень даже нелегко, а тощая Зиночка, та, которая всегда еще и подыскивала мне невест, похожих на «симпатичных» героинь индийских фильмов, от себя добавила:
– Сергей Владимирович, Михаил Павлович – опасный человек, это все знают. Я очень вас прошу: будьте с ним очень, очень осторожны!
Я пообещал, что буду очень-очень.
– Осторожность, она вообще главная черта моего характера, вы не заметили?
В тот самый день, когда произошел этот разговор, только уже вечером, я встретил и Анельку. Это было возле нашего районного Дома культуры, где я не был уже месяца три, с самого начала весны, и, кстати, тоже из-за Анельки, которую там повстречал в обществе высокого статного офицера и приревновал к нему. Но с тех пор, именно с момента той встречи, я постоянно вспоминал о ней и ждал с ней встречи.
Более того, однажды, надеясь ее увидеть, я даже побывал в Мяделе, где в тот день на берегу знаменитого озера Нарочь проходил республиканский фестиваль молодежи, ринулся туда, почти за триста километров, в милицейской машине, благо туда для охраны порядка выехала вся наша милиция, но Анельки, конечно, там не нашел: увидеть ее там, среди многотысячной толпы, было бы чудом, а увидел только само это озеро, серое и тяжелое, как кусок свинца, таким оно мне показалось в тот пасмурный день; другой такой же кусок свинца – неба – вплотную прилегал к нему и они образовывали некую уже единую свинцовую глыбу. Увидел вымокшую и вытоптанную тысячами ног землю без единой травинки и без единой на ней палатки или чего-нибудь подобного, где можно было бы укрыться на ночь (мероприятие было задумано ЦК комсомола Белоруссии и организовано вполне по-комсомольски), но зато с множеством – от всех районов республики – автолавок, торгующих водкой.
Ночь надвигалась холодная и страшная. О том, чтобы переночевать в одной из этих лавок, не мог мечтать ни уже знакомый нам секретарь нашего райкома партии по идеологии (мы оказались с ним рядом в очереди за водкой), ни даже сам всемогущий Вася Донцов, гроза шоферов. «В автолавках – товарно-материальные ценности, – объяснил мне Вася, – там будут спать ответственные за них продавщицы с шоферами!». И вот, проникшись ответственностью момента, я бросаю клич – слова, ставшие впоследствии почти сакраментальными: «Ребята, не наберемся водки – просто подохнем!». И нахмурившиеся, погрустневшие «ребята» тут же со мной соглашаются.
Потом все трое ужинаем и засыпаем там, где сидели: я рядом с Васей, прислонясь к его могучему торсу и подстелив под себя кусок рубероида, который он где-то для меня и раздобыл. А еще потом, часов уже в пять утра следующего дня просыпаемся возле пылающего костра – его соорудил опять же Вася, – но для такой степени окоченевшие, что зуб на зуб не попадает. Прыгаем вокруг этого костра, подобно дикарям-ирокезам, радующимся ритуальной жертве, подставляем огню лицо и слышим, как потрескивают в огне брови и волосы, но прийти в себя не можем ‹…› могучего друга, который в течение этой ночи несколько раз меня спас. Он спас меня, говорю я ему, от неминуемой гибели, но не от разочарования…
Так вот сейчас я снова встречаю Анельку, которая о моих мядельских ужасах и не ведает, встречаю возле дома культуры, она идет туда, как я понимаю, танцевать и радоваться жизни, тогда как я этой жизни из-за нее, можно сказать, едва не лишился. И я грозен. Решительно подхожу к ней, беру ее за руку и увожу подальше от клуба, этого порочного места, – в мир, в ночь.
Там, в ночном парке, в самой романтической обстановке, под сенью звезд и под кронами деревьев, я говорю ей о том, как безгранично, безмерно-всепоглощающе я ее… не люблю. А понял я это окончательно лишь недавно в ее Мяделе, куда ездил на фестиваль, чтобы ее увидеть. Там, рядом с литовской границей, где еще витает дух несчастного беглого послушника Гришки, я понял, что из-за нее никогда не убегу в Литву, никогда не подниму Польшу против Москвы, Стародорожский райком партии вкупе с райисполкомом никогда не зарядит пушку моим прахом и не выстрелит в сторону Одессы. Но все же, если сегодня она не пойдет со мной туда, куда я ее поведу и не станет моей женщиной… А она очень серьезно и без малейшего жеманства тихо отвечает, что пойдет и станет, смотрит какими-то совершенно для меня новыми глубокими влажными глазами и еще серьезнее, еще тише говорит: «Хорошо, но куда же мы пойдем?».
А вот это уже и действительно трагедия, потому что пойти нам некуда и укрыться от людских глаз решительно негде. О том. чтобы зайти ко мне в консультацию, Анелька и слышать не хочет. Моя хозяйка, утверждает она, узнает и ее по дыханию, и по скрипу половиц под ее ногами. Не хочет она воспользоваться и услугами одного моего знакомого, механика с нефтеочистки: он – холостяк, одессит, он не подведет, но живет он почти напротив ее собственного дома – там ее мать поджидает ее, стоя у ворот, еще чуть ли не с шести часов вечера.
Я все-таки настаиваю на консультации. Моя хозяйка, объясняю я, давно спит. Она засыпает вместе со своими курами и ей снятся страшные сны – о Симиной свекрови – и сладостные – о самой Симе, которая вышла замуж за пионера из старшей группы и с ним счастлива… Но напрасно я упоминаю о Симе: Сима когда-то была ее пионервожатой и при упоминании о ней Анельку отбрасывает от меня в сторону, как от удара током. Но куда же – куда еще можно мне ее повести ночью в этом городишке, где ее все знают и знают ее родителей, – не в прокуратуру же в самом деле, говорю я, в кабинет к прокурору Михаилу Павловичу, который только и ждет случая…
- Предыдущая
- 21/24
- Следующая
