Небо войны - Покрышкин Александр Иванович - Страница 94
- Предыдущая
- 94/110
- Следующая
Огорченный, я брел по улицам. Значит, с моей специальностью в летчики я никогда не попаду! Прощай, моя мечта!
Лазая по крышам, я каждый день думал о том объявлении, о своем терзающем душу намерении. Как же быть? Чтобы попасть учиться на слесаря или токаря, нужно встать на учет на бирже труда, которая была главным распределителем рабочей силы по предприятиям. Предприятий в городе было в то время мало, а безработной молодежи — тысячи! И все же я, как только закончился летний сезон, встал на учет на бирже труда и начал каждый день ходить в эту прокуренную, всегда битком набитую комнату — отмечаться.
Родители, которым я больше не напоминал о своем стремлении стать летчиком, в это время уговаривали другого моего дядю, бухгалтера, устроить меня учеником счетовода. Такая «интеллигентная» профессия для многих была, конечно, вершиной мечтаний. Мне она не подходила, я признавал лишь то, что открывало дорогу в авиацию. И я решительно отказался. Это привело к новым ссорам из-за меня.
Время шло. Я снова работал летом кровельщиком, а зимой учился в школе. В 1928 году окончил седьмой класс. Биржа труда ничем не помогла мне.
Наступил первый год первой пятилетки. Новосибирску, в то время еще маленькому городку, вчерашнему Новониколаевску, в этом пятилетнем плане отводилось одно из ведущих мест. Здесь быстрыми темпами начали строиться крупные заводы. За широкой Обью, в степи, рядом с деревенькой Кривощеково, закладывался огромный завод «Сибкомбайн» (теперь он называется «Сибсельмаш»). Молодежь радостно вздохнула: дорога всем безработным — на новостройку, а бирже труда, этому атрибуту старого мира, пришел конец!
Кадры рабочих для нового гиганта машиностроения готовились в ФЗУ. Среди трех тысяч первых «фабзайцев» оказался и я. Меня зачислили в слесарное отделение.
Давний план медленно, но верно осуществлялся. Я торжествовал. Но мое появление дома в форме фабзавучника вызвало упреки. Большой нашей семье мой заработок кровельщика был лучшей поддержкой, чем стипендия фабзавучника.
— Нахлебник! — обругал меня как-то отец.
Я остолбенел, хотя он говорил горькую правду. Чтобы не быть семье обузой, я собрал однажды свои нехитрые пожитки и покинул дом. Дом, где родился и рос.
Здесь оставил я свое детство и решительно шагнул в захватывающие и трудные годы юности. Оказалось, что в тот день я покинул родной дом навсегда.
Устроился жить в общежитии. Его четырехэтажное здание стояло на самом краю соцгородка. Выйдешь из дверей — перед тобой степь, уходящая к горизонту. Посмотришь правее — за Обью синеют таежные леса.
Трудными были годы учебы в ФЗУ. Стипендия маленькая, от родителей помощи никакой. Зима, сибирский мороз такой, что кажется, звенит воздух, а на ногах ботиночки, стоптанные летом. В них же надо и на лыжах походить часок-другой…
Распорядок дня у меня был свой, и очень жесткий. До четырех часов дня — учеба в ФЗУ, вечером — в машиностроительном институте при заводе. А после — по поручению комсомола шел в кружок рационализаторов и изобретателей. Эту нагрузку мне дали потому, что я подал несколько предложений по улучшению производства.
В нашей комнате жили шестнадцать человек. И в соседних не меньше. Продукты получали только по карточкам, и их, конечно, всегда не хватало.
На первом этаже под нами был хлебный ларек, который постоянно дразнил запахом свежего хлеба. Как только к ларьку подъезжала подвода, мы всей комнатой с грохотом мчались по лестнице вниз. Нужно было спешить, чтобы нас не опередили другие. За разгрузку хлеба нам перепадала одна-другая буханкя.
В самодельном кипятильнике мы кипятили воду и блаженно запивали ею свежий хлеб.
Жизнь в коллективе крепко сдружила нас. С первых дней учебы в ФЗУ я близко сошелся с Мишкой Сихвортом, Костей Лобастовым, братьями Бовтрочуками, Ломовым, Селезневым, Пыжиковым. Спокойный, с сильным характером и волей, Мишка многих сдерживал в минуты безрассудных затей. Когда Сихворт вмешивался в спор, все быстро прояснялось. Работал он с огоньком, аккуратно, и мы подражали ему.
Наша группа первой окончила ФЗУ и была направлена на работу слесарями в цех.
Мишка Сихворт, Костя Лобастов и я жили в одной комнате общежития, наши тиски в цехе находились рядом, в вечернем институте мы тоже умудрялись вместиться за одну парту. Вот только спортом мы занимались каждый самостоятельно. Я — легкой атлетикой, зимой лыжами и коньками, Мишка поднимал тяжести, Костя решал ребусы. Как-то раз я заговорил с друзьями об авиации.
— На чем летать-то будешь? На бумажных змеях? — съязвил Костя.
— На змеях? Приходите завтра, я вам покажу на чем!
Как раз в эти дни создавался планерный кружок. Желающих записалось много, но я хотел, чтобы первыми вошли в него мои друзья.
Было уже назначено первое занятие в клубе Осоавиахима. Мишка и Костя тоже пришли туда и увидели новенький, пахнущий клеем и свежей краской планер.
С переходом на завод я, уже как старший в семье, помогал отцу прокормить мать, бабушку и учившихся в школе четырех братьев и сестру.
В 1932 году меня, Мишку Сихворта и Костю Лобастова перевели инструкторами ФЗУ. Теперь мы сами учили мальчишек и девчонок.
В один из погожих майских дней меня и моих друзей вызвали в комитет комсомола.
— Распишитесь вот здесь, — сказал комсорг ФЗУ и вручил нам красные книжечки комсомольских путевок.
Ошеломленный, я не верил своим глазам: прямо сверху было начертано: «Молодежь, на самолеты!» Я чуть не запрыгал от радости, но меня остановил Сихворт:
— Подожди радоваться. Сначала пройди комиссию.
Мне ли бояться медицинской комиссии? Неужели я зря занимался спортом?
В летные школы отбор был очень строгим, и многим не повезло. Не прошел комиссию Костя, нашли отклонения от нормы и у Мишки. Я один из нашей неразлучной тройки получил направление в летную школу. Я уже видел себя в самолете; давнишняя мечта вела меня прямо к цели. Ничто уже, кажется, не могло помешать осуществить мое стремление, которым я жил все эти годы.
В конце мая поезд увез меня на запад. Вагоны прогрохотали по мосту через Обь. А там — степь и степь…
Вскоре появились леса, горы. Никогда я еще не видел гор, и эти невысокие хребты казались мне огромными.
Вот они, Уральские горы, под крыльями нашего самолета. Я впервые вижу их с высоты, вижу всю панораму Урала. Самолет снижался. Я оглянулся и увидел сидевшего за мной Речкалова. Он кивнул на окно, радостно заулыбался.
— Смотри! Моя родимая сторонка!
Григорий воскликнул так, что даже сквозь гул моторов все ясно расслышали эти слова.
Под нами был Свердловск. Горы, разноцветная россыпь домов и домиков, вязь улочек и дорог. Трубы и дым заводов. Могучий арсенал страны Урал словно звал нас к себе.
В Свердловске мы имели право задержаться всего лишь на несколько часов.
Что могли показать нам, фронтовикам, поздним вечером руководители большого города? Конечно же, завод, организовать встречу с рабочими. Огромные цехи Уралмаша и сами творцы грозных танков полнее всего представляли тогда Свердловск, олицетворяли единство фронта и тыла.
Мы шли между длинными рядами станков, вдоль поточной линии сборки боевых машин. Под высокие крыши там и сям взлетали голубые сполохи сварки, красные отсветы от раскаленных болванок металла; тяжело грохотали механические молоты, и брызги ярких искр чертили огненные линии; краны медленно несли цельнокованые башни, а где-то беспрерывно ревели моторы.
Кипение труда напоминало бой, наступление на врага. Седые ветераны заводов и юноши, женщины и девушки плавили, обтачивали, ковали металл.
В цехе состоялся митинг. Трибуной для ораторов служил танк. Речи вливались в шум машин. В глазах людей отражались вспышки плавок — горела ненависть к врагу. Наши приветы с фронта, наши заверения разгромить захватчиков на их территории тонули в аплодисментах рабочих, стоящих у «трибуны» и у станков. На лицах людей мы видели усталость, но в трудовом ритме чувствовалось биение неутомимой воли народа, его созидательной энергии.
- Предыдущая
- 94/110
- Следующая
