Дневник плохого года - Кутзее Джон Максвелл - Страница 33

Настоящие профессионалы из ресторана «У Федерико», как выяснилось, свелись к девушке в переднике. К тому времени, как она принесла закуски, Алан успел опрокинуть два бокала шампанского; они-то и определили настрой всего вечера. Я выпила совсем немного, Senor К. вообще едва пригубил; но за ужином (жареная перепелка с овощами молочной спелости, потом сабайон[37], только Senor К. перепелку не ел, а ел тарталетки с мускатной тыквой и тофу) Алан то и дело подливал себе «Шираз»[38].

Итак, Хуан, сказал он (Хуан? — ни разу не слышала, чтобы к Senor'y К. так обращались), что вы замышляете?

А что я могу замышлять?

Nachlass[39] человека, который мало требовал от жизни и мало получил, человека, который, не будучи по природе трудолюбивым — пожалуй, самое мягкое слово здесь «беспечный», — тем не менее, в зрелые годы смирился с необходимостью выполнять скучную, монотонную работу. Он принадлежал к поколению, для защиты и блага которого замышлялся апартеид; и как же невелика была его выгода от апартеида! Поистине, нужно иметь каменное сердце, чтобы в День страшного суда отправить отца в огненную яму, зарезервированную для эксплуататоров и надсмотрщиков над рабами.

Как и я, отец не любил разногласий, ссор, проявлений гнева — он старался ладить со всеми. Он никогда не озвучивал своих мыслей обо мне. Уверен, в глубине души он был невысокого мнения. Эгоистичный мальчик, выросший в черствого мужчину, думал он, наверно; мне ли оправдываться?

Ну, что-нибудь да замышляете. Не просто же так вы устроили ужин в узком кругу — не иначе, у вас что-то на уме.

Нет, ничего, я всего лишь решил отметить сдачу рукописи.

Я следила за происходящим. Тесни противника, не давай ему опомниться — вот Аланово правило номер один при ведении переговоров.

И о чем же будет ваша следующая книга? Я, Алан, о следующей книге пока не думал. У меня в планах привал и перегруппировка. А там посмотрим, за какую тему взяться.

Значит, моя девушка вам больше не нужна. Какая жалость. Вы с ней отлично поладили. Не правда ли, Аня?

04. Insh'Allah[40]

Под знаком смерти». Почему бы нам каждое высказывание не сопровождать напоминанием, что с этим миром скоро придется попрощаться? Условия дискурса требуют, чтобы бытийная ситуация писателя — рискованная, как и ситуация любого человека в каждый момент времени — выносилась за скобки им написанного. Но почему мы непременно должны подчиняться обычаям? Нужно писать так, чтобы в каждом абзаце читатель улавливал музыку нынешней радости и будущей скорби. Insh'Allah.

Алан, сказала я. Алан, когда ему скучно, напивается вдрызг — эта привычка у него еще со студенческих лет. Я не пытаюсь его остановить, знаю, что ничего не выйдет — ведь он напивается мне назло: это я его втравила, так поделом же мне.

Моя возлюбленная подруга, продолжал Алан. У которой столько свободного времени, что она не знает, куда себя девать. Которая с головой ушла в печатание для вас, поистине с головой. Пока у вас с ней не возникли трения. Хотя вы, наверно, Аниного энтузиазма и не заметили.

Заметил, сказал Senor К. Аня действительно внесла ощутимый вклад в работу. Я это ценю.

Вы ей доверяете, не так ли?

Алан, сказала я.

А что это мы всё за столом сидим? сказал Senor К. Давайте расположимся поудобнее.

Пятый и последний международный матч по крикету между Англией и Австралией завершился вчера победой Англии. Среди зрителей на стадионе («Овал», Лондон) и в пабах поблизости от стадиона наблюдалось воодушевление, люди то и дело затягивали «Страну надежды и славы», и т. п. На этот раз члены английской крикетной команды — национальные герои, все их готовы на руках носить. Неужели никто, кроме меня, не видит в их поведении перед кинокамерами неприятного тщеславия, зазнайства не особо умных мальчишек, которым чрезмерное поклонение головы вскружило?

В основе моего недоброжелательства — предубеждение и даже растерянность. Я, хоть и разменял восьмой десяток, до сих пор не могу понять, как люди умудряются в одно и то же время преуспеть в спорте и остаться заурядными в нравственном отношении. Иными словами, несмотря на курс скептицизма длиною в жизнь, я, похоже, продолжаю верить, что совершенство, arete[41], — неделимо. Ну не странно ли!

Последний раз я видел Аню утром после рокового празднования сдачи рукописи, когда этот ее жених, или спонсор, или кто он ей там, использовал вечер, чтобы оскорбить меня и смутить ее. Аня приходила извиняться. Просила прощения за то, что они с Аланом испортили вечер. Алан как с цепи сорвался — она именно это выражение употребила, — а уж если Алан сорвется с цепи, его не остановить. Мне представляется, сказал я, раз это Алан сорвался с цепи, значит, и извиняться следует Алану, а не его девушке. Алан никогда не извиняется, объяснила его девушка. А может ли человек, сказал я, с точки зрения семантики, должным образом извиниться от лица другого человека, которому извиняться не позволяет особый склад ума? Она пожала плечами и повторила: Я пришла попросить прошения.

Время приближалось к девяти вечера. Уже вполне можно было уйти. Но Алан уходить не собирался. Алан как раз перешел к делу. Держа в одной руке бокал, а в другой — полную бутылку вина", он тяжело рухнул в кресло. Алан не занимается спортом. Алану всего сорок два, но, стоит ему выпить, он багровеет и начинает тяжело дышать, как какой-нибудь сердечник.

Едва я, еще мальчиком, научился бить по мячу, крикет захватил меня целиком, не просто как игра, а как ритуал. Хватка крикета, похоже, не ослабла до сих пор. Однако с самого начала меня мучил один вопрос: как существу моего склада — созерцательному, мирному, необщительному — преуспеть в виде спорта, в котором преуспевают совсем другие натуры — прозаические, бездумные, драчливые.

В народных празднованиях, вроде тех, что сейчас имеют место в Англии, я мельком вижу то, чего мне не хватало в жизни, то, от чего я отмежевался, упорствуя в своей природе, а именно радость принадлежать (относиться к) большинству, быть увлекаемым потоками чувств большинства.

Что за открытие для рожденного в Африке, где разделять чувства окружающих — норма, а тешиться своими собственными чувствами — отклонение!

Юношей я ни на секунду не позволял себе усомниться в том, что, только отмежевываясь от большинства и критикуя большинство, можно создать настоящее произведение искусства. Какие бы произведения ни выходили из - под моего пера, в них тем или иным образом подчеркивалось или даже превозносилось это отмежевание. Но что, в конечном счете, это были за произведения? Книги, лишенные духовности, как сказали бы русские; книги, которым не хватает широты, в которых нет радости жизни, нет любви.

И что же дальше? спросил я. Вы так и будете жить с человеком, который не стал извиняться передо мной и вряд ли станет извиняться перед вами?

И правильно делаете, сказал Алан. В смысле, правильно делаете, что доверяете. А знаете почему? Потому что, да будет вам известно, она вас спасла. Она спасла вас от хищения имущества (он произнес эти слова по слогам, будто хотел показать, что еще трезв как стеклышко), замышленного безымянным преступником. Который так и останется безымянным. Который хотел обчистить вас до нитки.

Несколько недель назад я читал лекции в Национальной библиотеке в Канберре. В качестве предисловия я прошелся насчет готовящегося закона о безопасности. Мои слова в искаженном виде были воспроизведены на первой полосе газеты «Острэлиен». Меня процитировали следующим образом (речь шла о моей книге «В ожидании варваров»): «Роман вышел из Южной Африки 1970-х годов; в то время представители службы безопасности врывались в дома, могли «не глядя» [s/c: я употребил выражение «завязать глаза»], надеть наручники безо всяких объяснений, увести человека в неизвестном направлении и сделать с ним всё что угодно». Представители службы безопасности (продолжаю цитировать «Острэлиен») «могли делать, что им заблагорассудится, потому, что на них не было реальной управы, ведь особые постановления законодательства авансом освобождали их от ответственности». Вместо «реальной» следует читать «легальной».