Дневник плохого года - Кутзее Джон Максвелл - Страница 26

Единственное светлое пятно на этой мрачной картине — Латинская Америка, где к власти неожиданно пришли сразу несколько социалистско-популистских правительств. В Вашингтоне впору бить в набат: ожидается подъем уровня дипломатического принуждения, экономической войны и прямых диверсий.

Ваш Дж. К.»

Я всё видел. И завещание, и переписку с поверенным, и банковские счета, и пароли. Я же говорил, у меня программа сбора информации. Вот она и собирает. Ее для того и устанавливали.

Так ты установил на его компьютер программу - шпиона?

Интересно следующее: в момент истории, отмеченный заявлением неолиберализма о том, что теперь, когда политика наконец вошла в состав экономики, а прежние категории левых и правых устарели, повсеместно люди, довольные статусом «умеренных» — в противопоставление крайностям и левых, и правых, — начинают считать идеи левых слишком ценными в век триумфа правых, и не видят смысла от них отказываться.

С ортодоксальной, неолиберальной точки зрения, социализм обрушился и умер под тяжестью собственных противоречий. Но разве нельзя принять альтернативную версию — что социализм не сам обрушился, а его свалили ударом дубинки, что он не умер, а был убит?

Мы думаем о холодной войне как о периоде, в который настоящую войну, горячую, сдерживали две конкурирующие экономические системы, капиталистическая и социалистическая, оспаривавшие сердца и умы народов мира. Но разве сотни тысяч — а возможно, и миллионы — идеалистически настроенных представителей левого крыла, все эти годы сидевшие в тюрьмах, подвергавшиеся пыткам и казням за свои политические убеждения и публичные акции, согласились бы с такой оценкой исторического периода? Разве это не горячая война шла во всё время войны холодной — война в подвалах, в тюремных камерах и комнатах для допросов по всему миру, разве не в горячую войну вкладывались миллиарды долларов, пока она наконец не была выиграна, пока многократно простреленный корабль социалистического идеализма не прекратил сопротивление и не пошел ко дну?

Разве это правда? Разве Аня из 2514-й квартиры хоть в каком-нибудь, кроме самого притянутого за уши, смысле, приходится родной матерью сборнику суждений,

которые я записываю по поручению «Миттвох Ферлаг», что на Хердерштрассе, в Берлине? Нет. Страсти и пристрастности, из которых мои суждения выросли, сложились задолго до того, как я впервые увидел Аню,

Я же тебе говорил. На его жестком диске, внутри обычной фотографии, я установил такую программку. Ее абсолютно не видно, если не знаешь, что ищешь. Никто не отследит. А я, если понадобится, мигом сотру, даже не подходя к компьютеру старика — у меня же удаленный доступ.

Но ты-то какое отношение имеешь к Senor'y? Тебя-то почему его завещание интересует?

История Тони Блэра словно взята от Тацита. Обычный мальчик из семьи среднего достатка, с абсолютно правильными убеждениями (богатые должны субсидировать бедных, войска следует держать в узде, гражданские права нужно защищать от посягательств государства), однако без какой-либо философской базы и практически неспособный к самоанализу, не имея никакого внутреннего компаса, кроме личных амбиций, пускается в политику, попадает под действие ее извращающих сил и кончает приверженцем антрепренерской алчности и старательной обезьяной своих вашингтонских хозяев — послушно закрывает глаза (не вижу зла, не слышу зла), пока зловещие хозяйские агенты по своему усмотрению убивают, пытают и «исчезают» противников.

В неофициальной обстановке люди вроде Блэра защищаются, говоря, что их критики (непременно с клеймом пустого критиканства) забывают, что в этом далеком от идеала мире политика является искусством возможного. Они идут дальше: политика, говорят они, не для неженок, под неженками разумея тех, кто не желает поступаться нравственными принципами. Политика, утверждают они, по своей природе противоречит правде, или, по крайней мере, противоречит практике говорить правду в любых обстоятельствах. История их реабилитирует, подытоживают они — у истории долгосрочный взгляд.

и до сих пор являлись столь твердыми — я хочу сказать, столь определенными, столь непоколебимыми, — что, за исключением пары случайных слов, не было ни малейшего шанса, чтобы преломление через Анин взгляд изменило их ракурс.

Аня, а скажи-ка ты мне вот что: кому удастся лучше распорядиться тремя миллионами долларов — кучке крыс, кошек, собак и обезьян, у которых мозги в ходе научных экспериментов уже и так превратились в яичницу-болтунью и которые должны спасибо сказать за гуманное усыпление, — или нам с тобой?

Были случаи, когда люди, пришедшие к власти, клялись сами себе осуществлять политику правды, или по крайней мере политику воздержания от лжи. Фидель Кастро, возможно, тоже однажды дал такую клятву. Но как быстро наступает время, когда нужды политической жизни размывают, а там и стирают для облеченного властью границу между правдой и ложью!

Как и Блэр, наедине с собой Фидель скажет: Замечательно, что вы судите меня с позиций высокой морали, но знали бы вы, под каким давлением я находился. Люди подобного склада всегда прикрываются аргументом так называемого принципа реальности, а критику в свой адрес с презрением отвергают как идеалистическую, нереалистичную.

Гражданам надоело слушать из уст своих правителей заявления, которые никогда до конца не являются правдой — этим заявлениям немного недостает правды, или же правда от них где-то поблизости, или так перекручена, что на ногах не стоит. Правители и рады бы больше не увиливать. Отсюда их желание (заметим, весьма слабое желание) услышать, что думают люди за пределами политического мира — академики, священнослужители, ученые и писатели — об общественных делах.

Но как же обычный писатель (если говорить именно о писателях) может удовлетворить это желание, если факты, которыми писатель располагает, как правило, неполны или ненадежны, если самый доступ к так называемым фактам больше похож на via media[26] по политическому полю боя и если половину времени писатель, в силу своей профессии, интересуется лжецами и психологией лжи в той же степени, что и правдой?

Opiniatre[27], говорят французы; закоснелый, твердый, упрямый как осел. Бруно со своим немецким дипломатичнее. Он до сих пор не решил, как назвать эти

Нам с тобой?

Правильно: нам с тобой.

А я не о нас с тобой. Я о том, какое отношение к нам с тобой имеют его деньги.

Гарольд Пинтер, лауреат Нобелевской премии по литературе 2005 года, слишком болен, чтобы ехать в Стокгольм на церемонию. Однако в записи своей нобелевской лекции он предпринимает то, что с полной справедливостью можно назвать беспощадным выпадом в адрес Тони Блэра за его роль в войне с Ираком — Гарольд Пинтер требует судить Тони Блэра как военного преступника.

Лично — а не посредством своего искусства — выдвигая обвинение тому или иному политику, используя красноречие агоры, писатель начинает сражение, которое, скорее всего проиграет, поскольку поле, где оно будет проходить, давно и досконально изучено оппонентом. «Конечно, мистер Пинтер имеет право на собственную точку зрения, — прозвучит в ответ. — В конце концов, он пользуется свободами демократического общества, свободами, которые мы в настоящий момент пытаемся защитить от экстремистов».

Таким образом, чтобы высказаться подобно Пинтеру, нужна определенная отвага. Вполне возможно, Пинтер прекрасно понимает, что его ловко опровергнут, унизят, даже осмеют. Несмотря на это, он делает первый выстрел и собирается с духом перед выстрелом ответным. Совершенное им, возможно, безрассудство, но не трусость. Близки времена, когда насилие и позор примут такие масштабы, что сокрушат всякую расчетливость и всякое благоразумие; останется только действовать, сиречь говорить.