Выбери любимый жанр

«...Расстрелять!» - Покровский Александр Михайлович - Страница 30


Изменить размер шрифта:

30

Путь в философию

Адмиралов почему-то всегда тянет туда, где грязь. Именно там устраиваются диспуты, переходящие в монологи о дисциплине, воинском долге, ответственности.

В училище, в маленьком скверике, в углу, там, где всегда курилась банка из-под мусора, адмиралы любили собраться в перерыве вместе с «черными» полковниками с кафедры морской пехоты и за сигаретой непринужденно предаться своим сиюсекундным мыслям вслух о воинском долге, ответственности и порядке.

Полковники, рефлекторно стоящие «руки по швам», почему-то всегда оказывались в той стороне, куда шел дым, и всегда смотрели на адмиралов преданными, слезящимися от дыма и старости глазами добрых боевых волкодавов.

Одна из таких бесед была прервана как раз в тот момент, когда один из адмиралов почти нащупал нужное слово, по-новому оттеняющее его личное, адмиральское отношение к воинскому долгу.

Из-за забора, со свистом разрезая воздух, прилетел и шлепнулся в пыль, не долетев пяти шагов до полковничьей шеренги, портфель, затем через забор перелетел курсант и, приземлившись, на секунду обалдел от обилия зрителей; еще через секунду он уже решительно бежал прямо на полковников. Полковники тут же пришли в движение и ощетинились. Наверное, каждый из них мечтал закрыть собой адмирала.

Курсант, не добежав до полковников каких-нибудь пяти шагов, схватил портфель и, круто развернувшись, бросился назад к забору.

Дружный стадный гам подхватил старую гвардию и бросил ее вслед за беглецом. Тот перебросил портфель и одним прыжком вскочил на забор, но в последний момент он был пойман за ногу самым удачливым и проворным полковником, визжавшим от удовольствия. Удовольствие закончилось быстро: курсант, размахнувшись, лягнул полковника в голову – точь-в-точь как мустанг шакала – и потряс многое из того, что находилось в тот момент в той голове.

Полковника – как срубили.

Почему-то курсанта потом так и не нашли, а вот полковника пришлось безвременно проводить на пенсию. Говорят, после этого он стал большим философом.

Муки Коровина

Старпом Коровин был известен как существо дикое, грубое и неотесанное. Огромный, сильный как мамонт, к офицерам он обращался только по фамилии и только с добавлением слов «козел вонючий».

– Ну ты, – говорил он, – козел вонючий! – И офицер понимал, что он провинился.

Когда у офицерского состава терпение все вышло, он – офицерские состав – поплакался замполиту.

– Владим Сергеич! – начал замполит, – народ… то есть люди вас не понимают, то ли вы их оскорбляете, то ли что? И что это вы за слова такие находите? У нас на флоте давно сложилась практика обращения друг к другу по имени-отчеству. Вот и общайтесь…

Старпом ушел черный и обиженный. Двое суток он ломал себя, ходил по притихшему кораблю и, наконец, доломав, упал в центральном в командирское кресло. Обида все еще покусывала его за ласты, но в общем он был готов начать новую жизнь.

Вняв внушениям зама, старпом принял решение пообщаться. Он сел в кресло поудобней, оглянулся на сразу уткнувшиеся головы и бодро схватил график нарядов.

Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия Петрова. Рядом с фамилией гнездились инициалы – В. И.

– Так, Петрова в центральный пост! – откинулся в кресле старпом.

– Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл!

Старпом разглядывал Петрова секунд пять, начиная с ботинок, потом он сделал себе доброе лицо и ласково, тихо спросил:

– Ну… как жизнь… Володя?

– Да… я вообще-то не Володя… я – Вася… вообще-то…

В центральном стало тихо, у всех нашлись дела. Посеревший старпом взял себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку, шепнул про себя: «Курва лагерная» – и ласково продолжил:

– Ну, а дела твои как… как дела… И-ваныч!

– Да я вообще-то не Иваныч, я – Игнатьич… вообще-то…

– Во-обще-то-о, – припадая грудью к коленям, зашипел потерявший терпенье старпом, вытянувшись как вертишейка, – коз-з-зел вонючий, пош-шел вон отсюда, жопа сраная…

Патрон

Командир быстрым шагом подошел к лодке. Ему было сорок два года, выглядел он на пятьдесят, и лицо его сияло.

Он сорвал с себя фуражку, украшенную великолепными дубами и шитым крабом, и, изящно размахнувшись, бросил ее туда, где солнечные блики болтались вперемежку с окурками, – в вонючую портовую воду.

– Все! Больше не плаваю! Все! Есть приказ, – сказал командир атмосфере и, повернувшись к лодке, поклонился ей. – Прости, «железо», больше не могу! Глаза его засветились.

– Прости, – прохрипел командир и согнулся еще раз.

– Товарищ командир! – подбежал дежурный, перепоясанный съехавшим кортиком. – Товарищ командир!

Командир, чувствуя недоброе, радикулитно замер.

– Товарищ командир… у нас в субботу ввод, а… – запыхался дежурный, – ах… в воскресенье выход… только что звонили… х-х… просили… просили передать, – доложил он в командирский крестец, радуясь своей расторопности.

Командир молчал, согнувшись, две секунды.

– Где моя фуражка? – спросил командир тихо, точно про себя.

– Еще плавает, товарищ командир.

– Всем доставать мою фуражку, – сказал командир и разогнулся.

Все бросились доставать. Мучились минут сорок. Командир подождал, пока сбегут последние капли, и нахлобучил ее по самые глаза. Глаза превратились в глазенки, потом он сказал шепотом что-то длинное.

Миня

Был у нас зам Минаев. Звали его Миней. Матросы его ненавидели страстно. Мичмана его ненавидели ужасно, а офицеры его просто ненавидели.

Но больше всех к заму был неравнодушен Шура Коковцев, по кличке Кока, – наш партийный секретарь: его зам неоднократно душил за горло за запущенную партийную документацию.

Шура роста маленького, и душить его удобно. Зам ему говорил: «К утру заполнить партийную документацию»

А Шура ему: «Фигушки. Сами заполняйте». И тут зам на него бросался и душил его при народе, а Шура кричал: «Все свидетели! Меня зам душит!»

В общем, ненавидели у нас зама, вредили ему всячески и радовались, если с ним что-нибудь случалось.

Матросы летом в колхоз съездили и привезли оттуда щенка. Назвали его Миней-младшим, чтоб не путать его с Миней-старшим.

Зам от этого позеленел, но животное не тронул: щенка командир наш полюбил, и тут уж зам ничего не мог поделать.

– Миня, Миня, на, на, – звали щенка матросы, – иди грызи кость, – и давали ему мосол сахарный.

И он грыз, а матросы приговаривали: «Давай грызи, Миня. Будешь хорошо грызть – вырастешь и станешь большим Миней».

Этот щенок даже в автономки с нами ходил. Говорят, что собаки на лодке не выживают, но этот чувствовал себя великолепно.

Зам от собаки просто дурел и всю злобу срывал на матросах, а те, когда он их сильно допекал, бегали и закладывали его начпо.

Начпо периодически вызывал зама на канифас и канифолил ему задницу. Так и жили: вредили по кругу друг другу.

Перед последней автономкой зам у нас, к общей радости, намотал на винты в одном тифозном бараке – триппер подхватил.

Наш врач корабельный взялся его лечить. Но корабельный Ваня у нас – олух царя небесного: он из простого триппера наследственный сифилис сделает.

И получился у зама наследственный сифилис. А мы уже в автономке шестые сутки. И тут все, конечно, узнали, что у зама нашего, судя по всему, скорее всего конечно же сифилис. Узнали все до последнего трюмного.

Смотришь, бывало, на партсобрании, зам скривится-скривится и боком, боком шмыг в каюту – побежало у него. И все понимают что к чему. И всех это радовало. И все ходили и поздравляли друг друга с замовским наследственным сифилисом. Особенно Шура-секретарь на счастье исходил.

Он укарауливал зама и говорил при нем кому-нибудь что-нибудь этакое, ну например: «Целый день вчера бегал, как трипперный зайчик…» Или: «…Столько документации, столько документации, что уже не в состоянии… сил нет… просто состояние течки… – и тут он прерывался, поворачивался, смотрел заму долго в глаза и бархатно говорил: – И вообще, я считаю, что лучше иметь твердые убеждения, чем мягкий шанкр. Правда, Александр Семеныч?» А зам наш только стоял и кривился. По-моему, он Шуру даже не слышал и не только Шуру. Зам вообще, по-моему, никого не слышал и не замечал с некоторых пор, потому как с некоторых пор они жили, можно сказать, и не в отсеке вовсе, а внутри самого себя – сложной внутренней жизнью: слушали они в себе с сомнением каждую мелкую каплю.

30
Перейти на страницу:
Мир литературы