«...Расстрелять!» - Покровский Александр Михайлович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/78
• Следующая

Начес развалился, и волосы полетели вслед за комдивом по воздуху, как хвост дикой кобылицы.

Комдив домчался и в одно касание рухнул в кресло, обиженно скрипнув. Волосы, успокоившись, свисли от левого уха до пола.

Штурман высунулся в дверь и заорал ему напоследок:

– Лы-ссс-ы-й Хрен!

На что комдив отреагировал тут же и так же лапидарно:

– От лысого слышу!

Кеша-генерал долго переживал этот случай. Но надо сказать, что, несмотря на внешность охамевшего крестьянина-середняка, он не был лишен благородства. Когда Кудинова представили к ордену и документы оказались на столе у комдива, то сначала он завозился, закряхтел, сделал вид, будто тужится вспомнить, кто это такой – Кудинов, потом будто вспомнил:

– Да, да… неплохой специалист… неплохой… – и подписал, старательно выводя свою загогулину.

Но орден штурману так и не дали. Этот орден даже до флота не дошел, его где-то наверху свистнули.

Так и остался наш штурман без ордена. И вот тогда-то в утешение, вместо ордена, комдив и снял с него ранее наложенное взыскание, то самое – «за хамское поведение со старшим по званию», а вся эта история получила у нас название: «награждение орденом Хрена Лысого».

Тихо. По Персидскому заливу крадется плавбаза подводных лодок «Иван Кожемякин». На мостике – командир. Любимые выражения командира – «серпом по яйцам» и «перестаньте идиотничать!». Ночь непроглядная. В темноте, справа по борту, угадывается какая-то фелюга береговой охраны. Она сопровождает нашу плавбазу, чтоб мы «не туда не заехали».

– Ракету! – говорит командир. – А то в эту темень мы его еще и придавим невзначай, извиняйся потом по-английски, а я в школе, если все собрать, английский учил только полчаса.

С английским у командира, действительно… запор мысли, зато уж по-русски – бурные, клокочущие потоки. В Суэцком канале плавбаза головной шла, и поэтому ей полагался лоцман. Когда этот темный брат оказался на борту, он сказал командиру:

– Монинг, кэптан!

– Угу, – ответил командир.

– Хау ду ю ду?

– Ага.

А жара градусов сорок. Наших на мостике навалом: зам, пом, старпом и прочая шушера. Все в галстуках, в фуражках и в трусах – в тропической форме одежды. Из-под каркаса протекают головы. Это кэп всех вырядил: неудобно, вдруг «хау ду ю ду» спросят.

– Ду ю спик инглиш?

– Ноу.

– О, кэптан!

Кэп отвернулся в сторону своих и процедил:

– Я ж тебя не спрашиваю, макака-резус, чего это ты по-русски не разговариваешь?

Ночью все-таки получше. Прохладней.

– Дайте им еще ракету, – говорит командир, – чего-то они не реагируют.

Плавбаза стара, как лагун под пищевые отходы. Однажды дизеля встали – трое суток плыли сами куда-то тихо в даль, и вообще, за что ни возьмись, все ломается.

Катерок опять не отвечает.

– А ну-ка, – говорит командир, – ослепите-ка его прожектором!

Пока нашли, кому ослеплять, чем ослеплять, прошло немного времени. Потом решали, как ослеплять. Посланный включил совсем не то, не с того пакетника, и то, что он включил, кого-то там чуть не убило. Потом включили как надо, но опять не слава Богу.

– Товарищ командир, фазу выбило!

– Ах, курвы, мокрощелки вареные, электриков всех сюда!

Уже стоят на мостике все электрики. Командир, вылив на них несколько ночных горшков, успокаивается и величаво тычет в катерок.

– Ну-ка, ослепите мне его!

Прожектор включился, но слаб, зараза, не достает. Командир смотрит на механика и говорит ему подряд три наши самые любимые буквы.

– На камбузе, товарищ командир, есть, по-моему, хорошая лампочка, – осеняет механика, – на камбузе!

– Так давайте ее сюда.

С грохотом побежали на камбуз, вывинтили там, с грохотом прибежали назад, ввинтили, включили – чуть-чуть лучше.

И вдруг – столб огня по глазам, как солнце, ни черта не видно, больно. Все хватаются, защищаются руками. Ничего не понятно.

Свет метнулся в сторону, все отводят руки от лица. Ах, вот оно что: это катерок осветил нас в ответ своим сверхмощным прожектором.

– Товарищ командир, – спросили у кэпа после некоторого молчания, – осветить его в ответ прожектором?

– В ответ? – оживает командир. – Ну нет! Хватит! А я еще, старый дурак, говорю: ослепите этого братана из Арабских Эмиратов. Ха! А мне бы хоть одна падла сказала бы: зря вы, товарищ командир, изготовились и ждете, зря вы сусало свое дремучее раздолдонили и слюни, понимаешь, ожидаючи, напустили тут целое ведро. Нет! А я еще говорю: ослепите его! Мда! Да если он нас еще разик вот так осветит своим фонариком, мы все утонем! Ослепители! Свободны все, великий народ! Пустеет.

На мостике один командир. Он страдает.

Корабельный изолятор. Темный, тесный, как сумка сумчатого млекопитающего. Справа, как войдешь, докторский гальюн, прямо перед вами – двухъярусная койка, слева – окно, прорубленное в амбулаторию. Конечно, в амбулаторию можно попасть и из отсека, через дверь, но если не терпится, то ныряешь в эту прорубь, только для начала нужно встать на стол в позу медицинского телевизора (если не знаете, что это такое, – счастливые вы люди), а потом на четвереньках, вверх ногами сползти, обязательно ударишься коленкой…

Изолятор предназначен для зачумленных; в отсутствие таковых, в автономке, на нижнюю койку заваливается доктор, на верхнюю – особист (особый офицер).

У командования корабельный медик ассоциируется с тараканами.

– Что это у вас стасики бегают? Расплодили! Это ж невозможно, доктор, о чем вы думаете? На рожу же падают! Вот и мне вчера…

А еще… наш док знаменит тем, что зуб в море может выдрать только по подразделениям – «Делай – раз! Делай – два!»; и еще «посев» он может вставить с помощью пробирки всему личному составу.

Происходит это так:

– Сразу штаны снимать надо. Ну? Как избушка на курьих ножках, поворачивайся к лесу передом, ко мне – задом. Наклонись. Да не надрывайся ты так заранее, душа выскочит. Так… расслабься… Пробирка ощущается по нарастающей.

– А-аа!.. – непроизвольно говорит твой внутренний голос.

– Ну, вот и все, а ты боялась! – говорит тебе док. – А теперь нарисуем в нашей посуде ваши координаты…

Все, что выше пробирки, для дока сложно, но, как всякий врач, он любит отрезать и пришить. Правда, для этого непременно нужно отловить его в бодром состоянии.

В автономке док мучается. Бессонница. По двадцать часов кряду им изобретаются позы для сна, и, когда явь начинает терять свои очертания, в изолятор обязательно кто-нибудь вползет. Вот как теперь: матрос Кулиев, с камбуза, жирный насквозь, поскользнулся на трапе, головой встретился с ящиком, в результате чего ящик – всмятку, Кулиев – цел, на лбу кровь. Три часа ночи. Кулиев осторожно прикрывает за собой тяжелую дверь изолятора, после этого сразу же наступает антрацитная темень. Только со света, он стоит как столб, привыкает, ни черта не видно.

Док чувствует жаброй, что явились по его душу (не к особисту же), но ему не хочется верить (может, все-таки к особисту?), он затаивается, сдерживает дыхание; может, пронесет? Кулиев начинает искать дока: осторожно наклоняется, шарит на ощупь, дышит, приближается. Док сжимается, закрывает плотно глаза. Тишина. Кулиев находит подушку, вглядывается: там должна быть голова. Док открывает глаза. Ясно. Ни минуты покоя. Целый день сидишь под лампой солюкс, как брюхоногое, и ни одна падла не заглянет, только лег – и «Здравия желаю»: являются. Кровавая рожа зависает над доком. Теперь они смотрят друг другу в зрачки. Кулиев по-прежнему ничего не видит. Все это так близко, что дока можно понюхать. Кулиев, кажется, этим и занимается: сопенье, пахнущее камбузными жирами, шепот:

– Тащщщ майор… тащщщ майор!.. Это вы?..

– Нет! – отчаянно орет док. – Это не я!

От неожиданности Кулиев бьется затылком, и дальше из дока вырывается первая фраза клятвы Гиппократа:

• Предыдущая
• 20/78
• Следующая