Убийца, мой приятель (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 37

• Предыдущая
• 37/219
• Следующая

Вечером. Только что ушёл доктор. Постараюсь передать его рассказ слово в слово, по свежей памяти. Первым делом он разложил на моей постели несколько ветхих, покрытых плесенью фолиантов.

– На досуге вы можете почерпнуть из них необходимые сведения, – сказал он. – Здесь есть несколько записей, достоверность которых вы можете подтвердить. Вне всякого сомнения, то, что вам довелось увидеть, есть не что иное, как смерть Риццио. Его убили шотландские придворные в присутствии королевы Марии Стюарт. Это произошло в марте тысяча пятьсот шестьдесят шестого года. Вы очень точно описали портрет королевы. Высокий лоб, тяжёлые веки и при этом необычайная красота. Трудно найти в истории другую такую даму. Высокий юноша – её муж Дарнли. На Риццио, утверждает хроника, «были свободный халат из дамастной ткани, отороченный мехом, и красновато-коричневые вельветовые рейтузы». Одной рукой он вцепился в платье Марии, а в другой держал кинжал. Свирепый человек с провалившимися, как у мертвеца, глазами – Рутвен. Он ещё не оправился после тяжёлой болезни. Всё в точности совпадает.

– Но почему призраки явились именно мне? Неужели не нашлось никого другого? – в полном недоумении спросил я.

– Потому что вы были в таком психическом состоянии, что оказались способны к восприятию этого. Потому что именно вам принадлежит зеркало, которое отобразило те далёкие события.

– Зеркало! Значит, вы думаете, что это зеркало Марии Стюарт? И оно находилось в комнате, где происходили описанные события?

– Я в этом убеждён. Прежде Мария была королевой Франции. Все её личные вещи помечены королевским гербом. То, что вы приняли за наконечники копий, на самом деле три лилии – эмблема французского королевского дома.

– А надпись?

– «Sanc. X. Pal.» – это сокращение от Sanctae Crucis Palatium. Кто-то указал место, откуда поступило зеркало. А в переводе с латыни это означает Дворец Святого Креста.

– Голируд?![21] – воскликнул я в изумлении.

– Совершенно верно. Ваше зеркало из Голируда. С вами приключилась необыкновенная история. И вам удалось спастись. Случай редчайший. Надеюсь, впредь вы никогда не подвергнете себя подобным испытаниям.

Шёл четвёртый день осады. Боевые припасы и провизия близились к концу[22]. Когда восстание «боксёров», внезапно вспыхнувшее в Северном Китае, словно огонь в сухой траве, распространилось по всей стране, немногочисленные европейцы, рассеянные в нескольких провинциях, собрались в ближайшем укреплённом посту, где можно было защищаться, и держались там в расчёте на помощь, которая могла прийти, но могла и не прийти. В последнем случае чем меньше они говорили о своей участи, тем лучше было для них. В первом же – они вернулись бы в мир остальных людей, но выражение их лиц говорило бы, что они были на грани ужасной смерти, настолько ужасной, что воспоминание о пережитом будет вечно преследовать их даже во сне.

Пост И-Чау[23] находился всего лишь в пятидесяти милях от берега, а в заливе Лиан-Тонг стояла европейская эскадра. Поэтому смешанный маленький гарнизон, состоявший из туземцев-христиан и железнодорожников с немецким офицером во главе и пятью статскими европейцами в виде подкрепления, держался стойко, в уверенности, что какая-нибудь помощь явится к ним с низких холмов на востоке. С этих холмов видно было море, а на море – вооружённые соотечественники. Поэтому гарнизон не чувствовал себя покинутым. Осаждённые храбро занимали места у амбразур разваливающихся каменных стен, окружавших крошечный европейский квартал, и быстро, хотя и не очень метко, стреляли в поспешно подходившие отряды «боксёров». Ясно было, что через день-два все запасы осаждённых истощатся, но столь же велика была вероятность, что к ним успеет подойти помощь. Она могла прийти несколько раньше или позже, но никто не решался даже намекнуть, что она может опоздать и тем самым обречь их на гибель. До вечера во вторник не прозвучало ни слова отчаяния.

Правда, в среду их могучая вера в тех, что придут из-за восточных холмов, несколько поколебалась. Серые холмы стояли пустынными и неприветливыми, а смертоносные отряды продвигались всё ближе и ближе и наконец подошли так близко, что страшные лица кричавших проклятия людей стали видны во всех неприятных подробностях. Криков раздавалось меньше с тех пор, как молодой дипломат Энслей засел с изящной оптической винтовкой на низенькой церковной башне и посвятил своё время истреблению этой язвы. Но хранивший теперь молчание отряд «боксёров» становился от этого только ещё внушительнее, и ряды его наступали уверенно и неотвратимо. Скоро он будет настолько близко, что яростные воины с одного натиска смогут перескочить слабо защищённые окопы.

В среду вечером перспективы были мрачные. Полковник Дреслер, служивший прежде в одном из пехотных полков, расхаживал взад и вперёд с непроницаемым выражением лица, но на сердце у него было тяжело. Железнодорожник Ральстон провёл полночи за писанием прощальных писем. Старый профессор-энтомолог Мерсер был молчаливее и угрюмее обыкновенного. Энслей утратил часть присущего ему легкомыслия. Вообще, дамы – мисс Синклер, сестра милосердия шотландской миссии, миссис Паттерсон и её хорошенькая дочь Джесси – были спокойнее остального общества. Отец Пьер, из французской миссии, также был спокоен, что и приличествовало человеку, считавшему мученичество победным венцом. «Боксёры», требовавшие за стеной его крови, беспокоили его меньше вынужденного общения с грубоватым шотландским пресвитерианцем мистером Паттерсоном, с которым в продолжение десяти лет он вёл нелёгкую борьбу за души туземцев. Они проходили мимо друг друга в коридорах, словно собака мимо кошки, и внимательно следили, как бы и тут, в траншеях, один не отнял у другого овцу из его стада, шепнув ей на ухо какую-нибудь ересь.

Но ночь в среду прошла благополучно, и в четверг все опять повеселели. Энслей, сидевший на часовой башне, первым услышал грохот пушки, затем его услышал Дреслер, а через полчаса грохот пушки – этот могучий, железный голос, издали взывавший к ним о бодрости и возвещавший, что помощь близка, был слышен уже всем. Ясно, что то подвигалась высадившаяся на берег часть эскадры. Она поспела как раз вовремя: патроны были на исходе, и без того жалкие половинные порции провизии скоро пришлось бы ещё урезать. Но теперь, когда можно быть уверенными в помощи, чего тревожиться? Атаки в этот день не будет, так как большинство «боксёров» устремились в сторону, откуда доносилась отдалённая стрельба, и становища их были безмолвны и пустынны. Потому все члены европейской колонии смогли собраться за завтраком. Настроение у них было хорошее, всем хотелось говорить. Радость жизни, сверкающая с особенной яркостью как раз в надвигающейся тени смерти, била из них через край.

– Бочонок с икрой! – вдруг крикнул Энслей. – Ну-ка, профессор, давайте его сюда!

– Да, тысяча чертей! – проворчал Дреслер. – Пора бы отведать из этого знаменитого бочонка!

Дамы присоединились к ним, и со всех сторон длинного, плохо накрытого стола слышались просьбы об икре.

Странно было думать здесь о подобном деликатесе, но вот как обстояло дело: за два или за три дня до восстания профессор Мерсер, старый энтомолог из Калифорнии, получил из Сан-Франциско посылку, в которой среди прочего был бочонок с икрой. Во время общего дележа провизии икру и три бутылки шампанского отложили в сторону; по общему согласию эти лакомства предназначались для последнего радостного банкета, который состоится, когда будет снята осада. Теперь, когда они сидели за столом, до слуха их доносился грохот пушек, явившихся, чтобы спасти их. В самом изысканном ресторане Лондона не услыхали бы они музыки, более ласкающей слух, чем эта. Помощь, скорее всего, придёт ещё до наступления вечера. Почему же тогда не подсластить сухого хлеба драгоценной икрой?

• Предыдущая
• 37/219
• Следующая