Фладд - Мантел Хилари - Страница 30
- Предыдущая
- 30/37
- Следующая
Монахиня откинула крышку и задумчиво поглядела внутрь.
— Вы не должны мне помогать, — пробормотала Филли.
— Чепуха, — фыркнула сестра Антония. — Ничего мне не сделают. Я старая. Могут, наверное, перевести в другое место, но я только рада буду отсюда выбраться. Да пусть хоть в африканскую миссию зашлют. Лучше жить в колонии прокаженных, чем вытерпеть еще год с Питурой.
Сестра Антония нагнулась и принялась рыться в вещах.
— Кстати, об Агнессе Демпси, она передала для тебя конверт. — Монахиня вытащила его из кармана. — Понятия не имею, что там. Надеюсь, десятифунтовая купюра. Я не могу дать тебе из хозяйственных денег больше полукроны, иначе Питура начнет говорить у меня за спиной, что я просадила их на скачках.
Филли чувствовала себе девочкой, которая собирается на каникулы. Или первый раз в жизни уезжает к родственникам. «Только я никогда больше не вернусь, — подумала она. — Я ничего не знаю, кроме ферм, монастырей, материнского дома. Ни в один монастырь меня после сегодняшнего не возьмут. Ни один фермер не пустит меня на порог, по крайней мере если он католик. Мать будет плевать мне под ноги. Даже Кейтлин от меня отвернется».
Она взяла у сестры Антонии конверт и встряхнула — на деньги было не похоже. Аккуратно распечатала: монахини ничего не выбрасывают. Даже старый конверт может для чего-нибудь пригодиться.
На ладонь ей выпало колечко мисс Демпси.
— Ах да, — обрадовалась сестра Антония. — Как мило с ее стороны. Ну конечно, тебе нужно кольцо.
— Она, наверное, спятила, — сказала сестра Филомена.
Ряса лежала на стуле, аккуратно сложенная, поскольку Филли не хватило духу просто ее бросить. Раздеваясь перед сестрой Антонией, она совершила не меньше десяти грехов против святого целомудрия. Даже раздеваясь в одиночестве, можно согрешить против целомудрия, если не делать все, как положено. Перед постригом ее научили раздеваться по-монашески: надеть через голову просторную ночную рубашку и уже под ней освобождаться от дневной одежды. Тогда же она научилась мыться в рубахе.
— Что с нею будет? С моей рясой?
— Предоставь это мне.
Сейчас сестра Антония жалела ее больше обычного. Без черной рясы и нижних юбок, в одних только панталонах, Филомена выглядела тощей, как щепка, и совсем не походила на прежнюю крестьянскую деваху. Она стояла, обняв себя за грудь, в позе одновременно живописной и неловкой, и сама не знала, что ее ждет.
— «Твилайт» или «Эксцельсиор»? — спросила сестра Антония.
— Я не могу. Не могу надеть грацию. Я их никогда не носила.
Сестра Антония опешила.
— У вас в Ирландии их что, не носят?
— Я с ней не справлюсь. А вдруг мне понадобится в туалет?
— Тебе надо что-то надеть сюда, — сестра Антония тронула свою грудь. — Примерь тогда этот лиф. Давай же, поживее.
Ей никак не удавалось внушить девушке, что надо поторапливаться. Та как будто наряжалась для шарад.
— Либо надевай грацию, либо оставайся в своих панталонах, как тебе больше хочется. — Старая монахиня выпрямилась. — Учти, еще не поздно передумать. — Она указала на сложенную рясу. — Надень ее, беги к отцу Ангуину, покайся, получи отпущение грехов и забудь обо всем.
Филомена глянула на монахиню огромными глазами, затем обморочным движением склонилась над сундуком.
— Что угодно, — сказала она, выпрямляясь с охапкой одежды. — Что угодно, лишь бы не оставаться здесь. Питура узнает. Прочтет у меня по лицу.
Лучше уж меня, как святую Фелицитату, растерзают дикие звери в цирке.
Наконец сестре Антонии удалось ее одеть. Остановились на темно-синем саржевом костюме, поскольку теплее ничего не нашлось — видимо, за всю историю монастыря никто не пришел сюда в пальто. Юбка доходила почти до щиколоток, широкий пояс болтался на узкой талии. Жакет висел, как на вешалке.
— Жалко, погода плохая, не то ты могла бы надеть мое канотье, — сказала сестра Антония. — Такая красивая синяя лента. Помню, как я его покупала. Летом. За год до того, как прийти сюда.
Мгновение монахиня держала канотье в пухлых, мучнистого цвета пальцах, затем с неожиданной энергией зашвырнула обратно в сундук. Еще откуда-то она извлекла колючий шерстяной платок из малиново-зеленой шотландки.
— Он покроет множество грехов, — заметила сестра Антония.
Такие платки носили федерхотонские женщины; наверное, кто-то из «Дщерей Марии» забыл его на собрании, а старая монахиня прибрала.
Труднее всего оказалось с обувью. Филли кое-как влезла в изящные синие «лодочки», но при попытке сделать шаг качнулась и ойкнула.
— Господи, я никогда не ходила на шпильках! И как же они жмут! — Она помолчала и добавила: — Наверное, мне надо терпеть. Посвятить свои страдания Богу.
— Вовсе нет, — ответила сестра Антония. — Какой теперь в этом смысл?
Филомена вцепилась в спинку стула.
— Я теперь проклята, да?
— Да, наверное, — спокойно ответила монахиня. — Ну-ка пройдись по комнате — глянем, как у тебя получится.
Филомена закусила губу, развела руки, словно канатоходец, и сделала шаг.
— Ужасно смешно, — без улыбки произнесла монахиня. — Так ты скоро окажешься в больнице с переломанными ногами. Вот что, я сбегаю в школу и принесу тебе спортивные тапочки.
Филомена кивнула. Она видела, что решение разумное.
— Только найдите пару. Не две левые.
— А потом ты еще немного подождешь — я зайду на кухню и соберу тебе еды в дорогу.
— Ой, не надо, сестра Антония. Пожалуйста, не надо. Я еду только до Манчестера.
Сестра Антония промолчала, но ее лицо явственно говорило: «Ты не знаешь, докуда едешь, и велика ли беда, если хлеб немного зачерствел? Вспомни фараонов в гробницах, у которых хлеб хранится тысячелетиями».
— Сядь пока, сестра, — произнесла она вслух. — Дай ногам отдохнуть.
Филли послушно села, и тут же из глаз у нее хлынули слезы. До сей минуты она более или менее держалась, но обращение «сестра» стало последней каплей. Быть может, она слышит его последний раз в жизни.
Антония в задумчивости глянула на нее, потом вынула из кармана чистый носовой платок.
— Возьми себе. Я знаю, у тебя никогда не было своего.
Строго говоря, она не имела права раздавать общее монастырское имущество, выданное ей во временное личное пользование.
— Кстати, — сказала она. — Какое у тебя было имя в миру?
Сестра Филомена шмыгнула носом.
— Ройзин. — Она вытерла глаза. — Ройзин О’Халлоран.
Сестра Антония сказала: «Дождись сумерек». Теперь Ройзин О’Халлоран бежала, как лань, по темной земле. В последний душераздирающий миг, когда сестра Антония вот-вот должна была выпустить ее через черный ход, когда она, сжимая саквояж, пригнулась, словно бегун на старте, позади, в коридоре, что-то залязгало. Это спешили Игнатия Лойола, Кирилла и Поликарпа, их четки брякали в унисон, и казалось, что это щелкают зубы.
Она побежала, но, выскочив на тропу к огородам, остановилась перевести дух и глянула через плечо. Часы на церкви пробили четыре раза. Три монахини смотрели на беглянку в открытое окно верхнего этажа, и той захотелось вжаться в кусты. И тут она заметила, что они машут платками: поднимают их и опускают в медленном церемониальном ритме.
Она развернулась полностью, двумя руками стискивая саквояж: тощая и нелепая в одежде с чужого плеча. Взглянула на монастырь, на его крохотные оконца и закопченные камни, на блестящую от сырости черепичную крышу и дальше, на засыпанные прелой листвой уступы, эти темные джунгли севера. Окна федерхотонской фабрики горели; дым из высоких труб терялся в сером небе, но фабричные топки пылали — тусклые желтые топазы на исходе года. Ройзин подняла руку и помахала. Платки снова взметнулись и опали. До слуха долетели голоса.
— Пришли нам письмецо! — крикнула Поликарпа.
— Пришли нам посылочку с чем-нибудь вкусным! — крикнула Кирилла.
- Предыдущая
- 30/37
- Следующая
