Купель дьявола - Платова Виктория - Страница 20
- Предыдущая
- 20/89
- Следующая
— Шизофрения, навязчивые мании, пляска святого Витта — какая разница, если он поклялся мне нигде не упоминать о картине. Тем более что через неделю его не будет в стране.
— Сегодня поклялся, а завтра… Я не дала Снегирю договорить.
— Ты не понял, Снегирь? Он боится картины. Он даже не заявил ее в розыск… Он смертельно ее боится.
— Как можно бояться картины? — здесь Снегирь лукавил: мы ведь тоже в какой-то момент испугались ее.
— Но ведь и нам было не по себе, когда ты снял последний слой…
— Это совсем другое, Кэт. Это не страх, это священный трепет перед великим. От великого всегда за версту прет опасностью, и только потому, что мы не можем понять, как это сделано. А обвинять картину в убийстве — пусть с этим разбираются психиатры.
— Но ведь его драгоценный дядя умер.
— От инфаркта.
— И Быкадоррв умер от инфаркта… И оба они имели дело с картиной.
— Мы тоже имели дело с картиной, но, как видишь, живы, здоровы и довольно упитанны, — Снегирь сказал именно то, что я хотела услышать.
Я услышала и успокоилась окончательно.
— Значит, он принял тебя за оживший образ? — перевел тему Лавруха.
— Представь себе, — рассмеялась я.
— Клиника. А ты?
— Я не стала его разубеждать. Просто припугнула, вот и все. Надо же извлекать какую-то выгоду из нашего сходства.
— Думаешь, он будет молчать?
— Уверена. Мент уже пытался к нему прорваться, но он просто не открыл. Сказал, что болен. Он будет болен до самого отъезда, или я ничего не понимаю в людях. Так что можно смело готовить “Всадников” к продаже…
— Для начала нужно выяснить, не была ли она украдена раньше.
— Снегирь, ты зануда! Ванька же читал нам свеженькую статейку из “Вестника…”. Она, между прочим, датирована маем месяцем. Там говорится всего лишь о трех известных работах Остреа! О трех. А в мае Гольтман был уже мертв, а его племянник…
Я осеклась. В мае Гольтман был три месяца как мертв, а его племянник изъял картину из коллекции и спрятал где-то на чердаке, если верить его словам. Ограбление произошло в июле, когда обчистили несколько комнат особняка: именно там располагалась вся коллекция. Но как можно было украсть картину, находящуюся на чердаке, спрятанную под хламом, — то есть в месте, где ее не должно быть по определению? Только в одном случае — если кто-то целенаправленно искал именно ее. Почему я не спросила об этом Гольтмана? В любом случае, теперь я этого не узнаю. Но ведь Быкадоров нашел ее, и нашел на чердаке…
Это была неудобная мысль. Но я поступила с ней так же, как обычно поступала с неудобными мыслями. Я просто выкинула ее из головы.
Гольтман уехал.
Убрался в свой Эссен. Ровно через неделю после нашего с ним разговора. Лавруха, издали наблюдавший за ним в Пулкове, подтвердил это. Теперь руки у нас были развязаны. И мы смогли наконец-то заняться картиной. Только ей.
Для начала необходимо было придумать легенду ее возникновения в “Валхалле”. Версия со старушкой из Опочки выглядела несколько приземленно, и тогда мы решили совместить две истории: о старушке (в новой редакции она оказалась покойной бабушкой Снегиря) и о Второй мировой войне. Месяц мы убили на изучение всех возможных источников, Лавруха даже затерся в комиссию по возвращению культурных ценностей, а я, с помощью Динки Козловой, подняла эрмитажные архивы, касающиеся голландцев.
Мы потратили уйму денег на факсы во все крупнейшие галереи мира: шведских денег от “Зимнего утра” хватило ненадолго, и Лаврухе пришлось продать свой “Москвич”, а мне — недавно купленную стиральную машину “Аристон” и музыкальный центр.
— Я без колес как без рук, — ворчал Лавруха.
— Зачем тебе руки, ты ведь уже год ничего не пишешь, художничек! — урезонивала его я.
— А женщин обнимать, Кэт? Под юбки к ним забираться…
— Потерпи, продадим “Всадников” и купим тебе “шестисотый” “Мерседес”.
— Не нужны мне бандитские машины. Мне бы что-нибудь скромное, трехдверный джипик, например.
— Будет тебе джип, а также белка и свисток…
С каждым днем белка и свисток становились все очевиднее: картина не была засвечена нигде, никто не разыскивал ее, никому из известных музеев, не очень известных музеев и частных коллекций она не принадлежала.
Она принадлежала только нам. Перед тем как хлопнуть дверью в небытие, фартовый вор Быкадоров сделал нам царский подарок…
Только один раз мы выбрались в Зеленогорск, к Жеке и двойняшкам. История с Лукасом ван Остреа, рассказанная нами в лицах, неожиданно произвела на Жеку странное впечатление. Она расплакалась и сказала, что мы роем себе могилу. Что эта картина принесет нам массу неприятностей и что лучше, пока не поздно, передать ее государству.
Почему я не прислушалась тогда к Жекиным словам?..
Но я не прислушалась, и спустя две недели в одном из питерских арт-журналов появилась небольшая статья о “Всадниках Апокалипсиса”. За попсовым журналом потянулись солидные академические издания, и скоро говорить о “Всадниках” стало хорошим тоном на высоколобых тусовках.
У гипотетического владельца картины Лаврентия Снегиря даже взяли несколько интервью. Лавруха, как мог, закручивал интригу. Ни одной фотографии “Всадников” он не дал. Картины еще никто не видел, но она уже становилась знаменитой.
Было проведено три независимых экспертизы с привлечением специалистов из Эрмитажа, Пушкинского музея и нью-йоркского “Метрополитена”. Авторство Лукаса ван Остреа никто так и не смог оспорить. Перед экспертизами произошел маленький казус: юркий агент какого-то крупного американского коллекционера, еще не видя картины, с ходу предложил за “Всадников” восемьсот тысяч долларов. Но Снегирь, выпивший накануне слишком много коньяку, заартачился.
— Я хочу, чтобы мои “Всадники” остались в России, — сказал Лавруха.
Последнее интервью с Лаврухой вышло именно под этой шапкой.
И в нем Лавруха наконец-то объявил, что арт-галерея “Валхалла”, с которой он сотрудничает, выставляет “Всадников Апокалипсиса” на аукцион. Я узнала об этом, когда случайно купила “Искусство Санкт-Петербурга” в ларьке возле дома. С журналом наперевес я отправилась к Лаврухе в мастерскую. Он валялся на продавленной тахте и попивал французский коньяк.
— Восемьсот тысяч! — я швырнула журнал Лаврухе в лицо и едва удержалась, чтобы не надавать ему тумаков. — Это же колоссальные деньги. Ты мог хотя бы вступить в переговоры.
— Не боись, старуха, — успокоил меня Снегирь. — Что такое восемьсот тысяч? Может, она стоит двадцать миллионов… Или пятьдесят.
— Никто не даст тебе пятьдесят миллионов за картину, никто, слышишь?.. Даже Ван Гог на последнем “Сотбисе”…
— Вот аукцион и покажет. У Ван Гога куча работ, а у нашего голландского мистического мальчика только четыре сохранившихся. Поставим первоначальную цену в девятьсот тысяч, чтобы не обидно было…
— Ты задираешь планку, Снегирь. Сразу видно, что ты никогда не занимался рынком.
— Ты, можно подумать, большой специалист.
— Даже не очень большой специалист знает правила. Картины — это такой же товар, как и все остальное. Реклама и торговая марка — вот что важно. Ван Гог — это уважаемая торговая марка. То же самое можно сказать о Рубенсе, да Винчи и Микеланджело. Никто до сих пор не может с точностью сказать, сколько работ у них было… Периодически всплывают все новые.
— А Босх? — прищурился Лавруха.
— Босх — это модно. Это хороший тон. Это устоявшееся раскрученное имя. Попса, если можно так выразиться.
— Ну, ты загнула, Кэт… Босх — и вдруг попса.
— В хорошем смысле. Он общеупотребим. Это целый пласт культуры. А что такое Лукас ван Остреа? Нидерландская страшилка, полумистическая сказочка, известная лишь узкому кругу специалистов…
— Но ты же сама говорила, что мы огребем бешеные тысячи, — сразу же сник Лавруха.
— Я и сейчас этого не отрицаю. Устрица может быть безумно интересен исследователям и музеям. Но они таких крупных свободных денег не имеют. А у коллекционеров свои приоритеты. Им нужны только имена, проверенные временем и беспроигрышные. Это как старое вино, Снегирь…
- Предыдущая
- 20/89
- Следующая
