Любить или воспитывать? - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 1

МОСКВА • САМОКАТ

С какого возраста дети умеют сочувствовать, сопереживать другим людям?

Хотя нет, даже не так. Американские исследователи в последней четверти двадцатого века убедительно показали, что младенцы уверенно опознают основные эмоциональные состояния матери и реагируют на них уже через четыре часа после рождения. Спокойствие, радость, страх, тревога… Я хотела сказать не об этом. С какого возраста со-чувствие, со-переживание у ребенка может стать действенным, сознательно направленным не на изменение собственного состояния, а на другого человека?

Нередко можно слышать от родителей, жалующихся на плохое поведение, неуправляемость или даже жестокость собственных чад: «Да он же еще маленький! Он же не понимает, что папа на работе устает, дедушка тяжело болен, сестра расстроена из-за ссоры с подругой, а маме хотя бы иногда нужно побыть одной. Поэтому он и ведет себя так…»

Понимает или не понимает? Должен или не должен подстраивать свое поведение ко всем вышеназванным ситуациям? Надо ли этому учить? Если должен и надо, то с какого возраста? В два года – вроде еще рано, он еще и не говорит толком. А в пять – не поздно ли, ведь как будто бы (откуда только взялось!) уже получился законченный эгоист, которому лишь свои желания и интересны?

Я расскажу случай из реальной жизни. Признаюсь честно: если бы сама не была тому свидетелем, может, и не поверила бы.

Итак, ребенку полтора года. Он обычный малыш, говорит несколько слов вроде «мама», «папа», «дай», «гав-гав» и, конечно же, очень любит играть со своей мамой.

Помимо всех прочих развлечений, доступных полуторагодовалому ребенку и его родителям, у них есть глуповатая, но любимая игра. Когда малыш чем-нибудь расстроен или упал и ушибся (а наш ребенок очень активен и всюду лезет), мать нажимает указательным пальцем на его носик-кнопку и громко говорит:

– Би-и-ип! Би-и-ип! Би-и-ип!

Ребенок забывает про обиды и хохочет от восторга. Мать тоже смеется и объясняет происхождение игры тем, что круглая, почти лысенькая головка сына напоминает ей первый советский спутник и его позывные.

Именно в полтора года ребенок, который до этого времени казался весьма здоровым, заболел. Какая-то сильная инфекция, острое и страшное повышение температуры, фебрильные судороги, остановка дыхания…

Мать не растерялась и не впала в панику. Она, как умела, стала делать ребенку искусственное дыхание, непрямой массаж сердца. Старшая дочь, проинструктированная матерью, мгновенно вызвала скорую. Скорая приехала очень быстро. Благодаря четким словам девочки врачи заранее знали, на что едут, и действовали слаженно и стремительно. Малыша накачали всем, чем можно, подключили ко всему, к чему можно, и, конечно, вместе с матерью увезли в больницу.

Уже в больнице он стал медленно приходить в себя.

Медики столпились вокруг, с тревогой и надеждой глядя на малыша. Никто не знал наверняка, чем обернется для него случившаяся трагедия. Насколько пострадал мозг? Сколько времени он был без кислорода? Какие структуры окажутся пораженными? А может быть, помощь подоспела вовремя и все вообще обойдется?

Ребенок был жив, вокруг – профессиональные медики, все, что можно, для него было уже сделано. И у матери, которая до сих пор держалась собранно и спокойно, началась разрядка. Руки и ноги дрожат, слезы и сопли размазались по лицу ровным слоем, она то хватает ребенка на руки и начинает его целовать, то снова кладет в кроватку и отворачивается, закрыв лицо руками.

Ребенок открыл глаза, оглядывает все вокруг и как будто пытается осознать, где он и что происходит. Медики радостно переглядываются: вроде бы взгляд малыша вполне осмысленный, хотя и несколько «в кучку» (что объяснимо еще и действием лекарств).

Все незнакомое – больница, кроватка, белые стены, какие-то дяди и тети вокруг. Наконец ребенок находит глазами знакомое лицо – мама! Сказать по чести, в нынешнем состоянии ее трудно узнать. Но малыш явно справляется, а медики, увидев это, облегченно выдыхают и собираются расходиться с сознанием выполненного долга.

Мать снова хватает ребенка на руки. Малыш хмурит светлые бровки, как будто напряженно, изо всех сил пытается что-то осознать, потом с таким же крайним напряжением, явно преодолевая слабость и неповиновение всех членов, поднимает ручку…

– Что? Что? – с тревогой спрашивает мать.

С третьего раза у него получается сконцентрировать взгляд и направить движение руки.

С облегченной улыбкой он нажимает пальчиком на нос матери и хрипло, но торжествующе говорит:

– Мама! Би-и-ип!

И явно ждет, что теперь-то уж мать перестанет плакать и засмеется. Ему это всегда помогало – значит, поможет и ей.

Врачи, улыбаясь, уходят из палаты, мать судорожно, почти подвывая, смеется сквозь слезы, а пожилая медсестра как-то подозрительно часто моргает.

Слишком маленький?

Произошло это лет десять назад.

Уже под вечер ко мне на прием пришла молодящаяся интеллигентная дама с толстым широколицым младенцем на руках. Сонному младенцу на вид было около года, возраст дамы допускал различные варианты родства, поэтому я решила пока помолчать.

Как я и предполагала, дама сразу взяла быка за рога:

– Я – бабушка! – решительно заявила она. – Вообще-то нам, наверное, надо к психиатру. Но я не знаю, как оформить, поэтому сначала к вам.

– Помилуйте! – нешуточно удивилась я. – С таким маленьким ребенком – к психиатру?! Может быть, к невропатологу?

– Нет-нет! – дама сокрушенно покачала прической. – Здесь все серьезнее. Я и так ждала два месяца – думала, само пройдет…

– Да что случилось-то? – не выдержала я.

– Сейчас покажу, – пообещала дама, и как следует встряхнула младенца. – Олечка!

До этой секунды я полагала, что толстощекий, широкоскулый младенец – мальчик.

Услышав призыв бабушки, Олечка распахнула темные, как бы припухшие глаза и добродушно улыбнулась, обнажив мелкие, неровные, словно рассыпанные во рту зубы.

– Олечка, спой!

Дальше произошло нечто действительно странное. Девочка встрепенулась, напружинила пухлые ручки и не менее пухлые ножки, прижала подбородок к груди, широко раскрыла рот и…

Ничего подобного мне до той минуты слышать не приходилось. Низкий переливчатый звук вибрировал прямо на моих барабанных перепонках. Олечка исподлобья смотрела на меня пронзительными глазками и слегка двигала головой, модулируя свое завывание, напоминавшее то ночной вой метели, то визг неисправных тормозов. Иногда в горле ребенка раздавалось какое-то бульканье, иногда все это прерывалось низким хрипом, как будто бы Олечке не хватало воздуха.

– Все, хватит! – дама вполне неделикатно хлопнула внучку по спине.

Олечка докончила последнюю руладу и послушно замолчала.

– Господи, да что же это?! – совершенно непрофессионально воскликнула я.

– Хотела бы я знать! – вздохнула дама.

– Сколько Олечке сейчас?

– Год и два месяца. Началось три месяца назад. Сейчас лучше, потому что она стала что-то понимать. Раньше был кошмар. Она могла «запеть» в тихий час в яслях, в автобусе, на прогулке. У окружающих просто челюсти отваливались, а у меня нервный тик начинался. Вот видите, и сейчас еще веко дергается…

– Олечка что-то говорит?

– Практически нет. «Мама», «папа», «пи» – это пить или писать, «ки» – это кошка. Пожалуй, и все.

– В каких случаях она… гм… поет?

– Да в любых. Когда настроение хорошее, когда плохое, когда просто скучно. Может под телевизор запеть. Сейчас вот стала петь по просьбе.

– А так… в целом… Олечка ведет себя как обычный ребенок?

– В том-то и дело! Прекрасная девочка. Умная, спокойная, ласковая. Невропатолог нас смотрел, сказал: все бы так развивались… Так что нам – к психиатру!