Предела нет - Платов Леонид Дмитриевич - Страница 4
- Предыдущая
- 4/47
- Следующая
Он очнулся в каком-то подземелье. Раненая рука забинтована, чтобы до поры до времени не истек кровью. Возможно, ему заодно сделали еще и дополнительный, так называемый стимулирующий укол.
Свод над головой закопчен и с потеками сырости. Помещение очень тесное. Кажется, потолок вот-вот рухнет, сдвинутся серые стены, раздавят, сомнут…
Темнота, духота — вот первые впечатления плена.
Подземелье освещено очень плохо. Тянет затхлостью. В горле першит. Дышать трудно. Но и уйти отсюда нельзя, как ни рвется на свежий воздух всполошенное, торопливо бьющееся сердце. Нельзя уйти, нельзя!
Где-то тикают часы. Но Колесников даже не знает, что сейчас: день или ночь? Окон в подвале нет. Вокруг серый сырой камень. Стены, пол, низкий потолок. Стиснут сверху, снизу, с боков! Погребен заживо…
Из угла (там, где стол, на котором тикают часы) раздается голос, почти лишенный выражения. Слова русские, но голос произносит их чересчур осторожно, иногда неправильно ставя ударения:
— Почему вы мольчите? Господин майор хочет от вас только два или три ответа о соединении бронекатеров, которые высаживали десант в Тат. Он ждет ответ… — И неожиданно резко, будто хлестнув бичом: — Но довольно уже мольчать! Отвечайте! Быстро отвечайте!
Колесников молчит. Пусть гитлеровцы думают, что у него отшибло память.
Возле стола негромко переговариваются по-немецки. Видимо, к этому упрямцу придется применить меры особого воздействия. С чего начать? Качели? Водопой? Или сразу вздернуть его на столб?
Слушая, Колесников думает лишь о том, чтобы лицо все время оставалось неподвижным. Гитлеровцам ни к чему знать, что он понимает по-немецки.
Применяйте ваши проклятые особые меры: качели, водопой, столбование, что там еще у вас?! Все равно он не скажет ни слова. Язык себе откусит — не скажет!..
— Ты перестарался, Конрад, — слышит он. — Ну не дубина ли ты? Помог ему уйти от допроса.
— Он выглядел еще довольно крепким, гауптшарфюрер.
— «Выглядел»! Посмотрю, как ты будешь выглядеть, когда я доложу об этом коменданту. В дальнейшем станешь лучше рассчитывать свои удары…
Третий голос:
— Можно снимать, гауптшарфюрер?
— Конечно. Побыстрей освободите столб для следующего. Пошевеливайтесь, вы! Время к обеду. Выдавим из этого русского все, что он знает об Имперском мосте, и пойдем обедать!
О! Имперский мост! Значит, он ошибся. Сейчас апрель, а не март. И он не в Венгрии, а в Австрии, в одном из филиалов Маутхаузена.
Не поднимая головы. Колесников повел глазами в сторону. Черные фигуры в глубине подвала склонились над чем-то. Что они делают там? А! Снимают со столба человека! Мелькнула бессильно свесившаяся на грудь пепельно-седая голова с простриженной полосой ото лба к затылку. Потом медленно сползавшее со столба тело качнулось, изменило положение. Голова запрокинулась, стало видно лицо со страдальчески перекошенным ртом… Герт! Ганс Герт, гамбургский коммунист, друг Тельмана, один из вожаков Сопротивления в Маутхаузене!
Так это о нем только что сказали: мертв?
Агония его была безмолвной. Длинное, костлявое и все же при неправдоподобной худобе своей еще могучее тело напряглось. В последнем предсмертном усилии оно тянулось и тянулось к земле, но так и не могло дотянуться, хотя уже почти касалось ее растопыренными пальцами огромных грязных ступней.
Лишь в застенке увидел Колесников, какого высокого роста Герт. В лагере он ходил всегда согнувшись. Это скрадывало его рост. Но за мгновение до смерти он распрямился…
Герт! Герт! Так ты и умер, старина, не дождавшись победы! А она близка. Если наши высадили десант на Имперский мост, один из пяти венских мостов через Дунай, то столица Австрии обречена. Не исключено, что она уже пала. Вчера, или сегодня утром, или даже час-полчаса назад.
А от Вены недалеко до Маутхаузена.
Но десант на венский мост не спас Герта. Не спасет и его, Колесникова. Где еще там этот десант, а Конрад, палач, вот он, рядом! И тот обречен, кто попадет в руки к этому дюжему уголовнику-убийце, который спешит сократить срок своего заключения, пытая политических…
Он может продеть палку между связанными руками Колесникова и его подколенными впадинами, затем, подвесив вниз головой, раскачивать взад и вперед и бить толстым резиновым шлангом или плеткой-девятихвосткой.
В концлагере пытка эта носит название «качели».
Впрочем, не снимая Колесникова со скамьи, Конрад может зажать ему пальцами нос и вливать в рот воду через лейку. Обычно, если заключенный упорствует, в него вливают около ведра. Больше ведра в Маутхаузене не выдерживал никто — либо, захлебываясь, начинали говорить, либо умирали.
Пытка называется шутливо — «водопой».
О! В запасе у Конрада имеются подвешивание за кисти рук — понятно, с тяжелым грузом, привязанным к ногам, порка на «козле», поливание ледяной водой, причем струя расчетливо направляется в область сердца, и еще многое-многое другое.
Из этого явствует, что у палачей колоссальный выбор!
Но, кажется, гауптшарфюрер сказал; «Освободите столб для следующего»?
Значит, столб?
Сейчас Колесникова подвесят за связанные за спиной руки так, чтобы ноги не доставали земли. Слыша хруст своих суставов, он будет мучительно тянуться и тянуться к земле. А Конрад, многообещающе улыбаясь, поднимет с пола бич или плетку-девятихвостку и… Все это пришлось испытать Герту. Видимо, Конрад уже вошел в подлый палаческий азарт. Замучив до смерти одного заключенного, с удвоенной энергией примется за другого. Обстоятельно, всерьез, по-настоящему! То, что делали с Колосниковым до сих пор, можно назвать лишь поглаживанием. Но столб — это конец! Порванные связки, суставы, отбитые девятихвосткой почки — конец.
— Ну-с! Продолжим, Конрад!
— Попрошу еще минутку, гауптшарфюрер. Жажда… Разрешите?
От группы людей, одетых в черное, отделилась фигура. На ней фартук, очень длинный, кожаный, как у кузнеца. Мелькнув перед Колесниковым, фигура вышла из поля его зрения. Слышны позвякивание графина о стакан, бульканье. Кто-то пьет — торопливо, шумно, длинными глотками, как лошадь.
Колесников облизал губы. Несколько капель осталось на них после того, как обдали из лохани водой, приводя в чувство. Его тоже жжет жажда.
Имперский мост! Конечно, он спутал застенки. Это Австрия, а не Венгрия. Со времени первых допросов прошло около трех недель.
Пространство, которое стискивало его в венгерском лагере, раздвинулось, но в общем-то ненамного.
Вот что представляет собой один из лагерей, входящий в состав Маутхаузена. Плац утрамбован ногами до звона. Шеренги конюшен приспособлены под жилье (в просветах между ними виден Дунай). Вокруг колючая проволока в шесть рядов. (Обычно она под током!) Ров шириной до четырех метров. И через каждые пятьдесят метров сторожевые башенки-вышки. (Там, под навесом, у пулеметов и прожекторных фонарей, нахохлились эсэсовцы в касках.) А по ночам лагерь опоясывает еще и собачий лай.
Все заключенные показались Колесникову вначале на одно лицо. И оно было землисто-серое и как бы треугольное — от худобы.
Когда Колесников сообщил соседям по блоку последнюю новость: 21 марта наши высадили десант в Эстергом-Тат, рты его слушателей раздвинула не улыбка и не подобие улыбки, а скорее судорожная гримаса радости, почти уродливая, тотчас же стертая пугливым движением ладони.
Какие-то иконописные лики, а не лица! Однако без самодовольного выражения святости. И без нимбов. Здесь вместо нимбов полагаются шутовские полосатые шапки. Одежда тоже полосатая. Будто тень от тюремной решетки пала на одежду и навсегда приклеилась к ней. (Куртку и штаны заключенные называют «зеброва шкура», нищенские башмаки на деревянной подошве — «стукалки».)
В лагере еженедельно происходит нечто напоминающее выбраковку лошадей. Заключенные выстраиваются на плацу в одну шеренгу, а мимо, не спуская с них взгляда, неторопливо двигаются лагерные врачи. То и дело раздается окрик: «Номер такой-то! Три шага вперед!» Номер такой-то, живая мумия, делает три шага на подгибающихся ногах. Надзиратели рывком подхватывают его под руки и поспешно уволакивают прочь.
- Предыдущая
- 4/47
- Следующая
