Исчезновение принца. Комната № 13 - Честертон Гилберт Кийт - Страница 11

– Я надеюсь и верю, – отвечал Фишер, – что вас не станут подозревать. Но и снимать с вас обвинение не будут. Дело в том, что на генерала подозрение пасть не должно ни в коем случае. Следовательно, пасть оно не должно и на вас. Любое подозрение против него, а тем более подобная история сотрясет империю от Мальты до Мандалайя. Мусульмане, питая к нему суеверный ужас, считали его героем. Да что говорить, его почти можно было назвать мусульманским героем на службе Британии. Конечно же, он так хорошо понимал их еще и потому, что сам имел примесь восточной крови. Он получил ее от матери, танцовщицы из Дамаска. Об этом все знают.

– Все знают, – механически повторил Бойл, глядя на него немигающими глазами.

– Я думаю, это сказалось и на его ревности, и на том, какую жестокую месть он замыслил, – продолжил Фишер. – Но, как бы там ни было, это преступление камня от камня не оставило бы от нашего влияния среди арабов, тем более что оно, можно сказать, попирает законы гостеприимства. Вам оно кажется отвратительным, а мне внушает ужас. Есть такие вещи, которые никак нельзя допустить, и, черт подери, пока я жив, этого не случится!

– Как вас понимать? – спросил Бойл, с любопытством глядя на него. – И почему вы так переживаете из-за этого?

Хорн Фишер посмотрел на него с непонятным выражением.

– Наверное, – сказал он, – потому что я – всего лишь маленький англичанин.

– Вечно вы меня в тупик ставите. Никогда я не понимал этих ваших штучек, – с сомнением в голосе произнес Бойл.

– Неужели вы считаете, что Англия настолько мала, – в холодном голосе Фишера послышались нотки волнения, – что не способна удержать человека, находящегося в нескольких тысячах миль от ее берегов? Вы много раз читали мне лекции об идеальном патриотизме, но сейчас, мой юный друг, настало время вам и мне проявить свой патриотизм на практике, и на этот раз не прикрываясь ложью. Вы, не сомневаясь в нашей правоте, говорили так, будто все и всегда у нас шло хорошо, и успех наш, прокатившись по всему миру, триумфальным крещендо воплотился в Гастингсе. Но поверьте, здесь у нас все пошло не так, и Гастингс был единственным воплощением нашей правоты. Его имя было единственным, на что нам оставалось уповать, и, клянусь Господом, оно не должно быть забыто. Еще полбеды, что кучка чертовых евреев-ростовщиков загнала нас сюда, где у Англии нет совершенно никаких интересов и где все силы ада обрушиваются на наши головы только потому, что носатый Циммерн ссужал деньги половине кабинета министров. Еще полбеды, что старый процентщик из Багдада заставляет нас сражаться ради своих интересов, но мы не сможем воевать, если отрубить нам правую руку. Единственной нашей удачей были Гастингс и его победа, которая на самом деле принадлежала не ему. Теперь этот груз ляжет на плечи Тома Трейверса… И ваши.

Немного помолчав, он указал на колодец и сказал чуть более спокойным голосом:

– Я говорил вам, что не верю в философию башни Аладдина. Я не верю в империю, которая будет расти, пока не достигнет небес. Я не верю, что британский флаг будет бесконечно подниматься ввысь, как та башня. Но если вы думаете, что я позволю этому флагу опускаться все ниже и ниже, в бездонный колодец, в темноту и позор под глумливые насмешки тех самых евреев, которые высосали из нас все соки… Нет, я не допущу этого, и ничто меня не переубедит, пусть лорд-канцлера будут шантажировать хоть двадцать миллионеров с их продажными газетенками, пусть премьер-министр женится хоть на двадцати американских еврейках, пусть Вудвиль и Карстерс скупят акции хоть двадцати рудников. Если нам все же суждено пасть, что ж, все в руках Божьих, но мы не должны раскачивать эту лодку.

Бойл смотрел на него в изумлении, чуть ли не в ужасе, во взгляде его сквозило даже отвращение.

– Иногда мне кажется, – произнес он, – что вам известна какая-то страшная истина.

– Так и есть, – ответил Хорн Фишер. – Я и сам не в восторге от своего небольшого багажа знаний и собственных выводов. Но поскольку в некоторой степени они могут уберечь вас от виселицы, я не думаю, что у вас есть основания для недовольства.

И словно устыдившись своей похвальбы, он развернулся и медленно пошел к бездонному колодцу.

Когда двое мужчин (один – архитектор, а второй – археолог) сошлись на широких ступенях большого дома в имении под названием «Приоров парк», человек, их пригласивший, а это был лорд Балмер, с характерной для него ветреностью, вдруг решил, что у них есть много общего. Надо признать, что мыслям лорда Балмера была присуща не только ветреность, но и некоторая туманность, поскольку особой связи, кроме того что слова «архитектор» и «археолог» начинаются с одной и той же последовательности букв, он между этими двумя людьми не усмотрел. Миру остается лишь пребывать в священном неведении относительно того, стал бы он, руководствуясь тем же принципом, знакомить проповедника с пропойцей или космополита с костоправом. Он был рослым светловолосым молодым человеком с бычьей шеей, он не скупился на жесты и имел привычку похлопывать перчатками и поигрывать тростью.

– Вы найдете, о чем поговорить, – жизнерадостно сказал он. – Старые дома и все такое. Кстати, этот дом тоже очень старый, хоть мне как раз и не следовало бы об этом распространяться. Вы простите, я на минутку – нужно проверить, что там с пригласительными (сестра на Рождество решила гулянье устроить). Вас, разумеется, мы тоже ждем в гости. Джулиет хочется чего-то вроде маскарада – чтоб там аббаты, крестоносцы всякие. Короче говоря, наши предки.

– Я полагаю, вряд ли среди ваших предков были аббаты, – с улыбкой произнес археолог.

– Разве что двоюродный дедушка, – рассмеялся лорд, после чего обвел блуждающим взором ухоженный парк перед домом с искусственным прудом, украшенным старой каменной нимфой посередине, к которому вплотную подступала рощица высоких деревьев, сейчас казавшихся серыми, безжизненными и промерзлыми, поскольку суровая зима была в разгаре. – Похолодало-то как! – продолжил его светлость, поеживаясь. – Сестра надеется, кроме танцев еще и катание на коньках, если получится, организовать.

– Смотрите, как бы ваши предки не утонули! – предостерегающим тоном произнес архитектор. – Если крестоносцы явятся в доспехах…

– А, ерунда! Не утонут, – ответил Балмер. – В этом нашем драгоценном озере все равно не больше двух футов. – И одним из своих несдержанных жестов он вонзил трость в водную гладь, чтобы показать, как там мелко. Вода преломила ровную линию трости, из-за чего показалось, будто он опирается на поломанную палку. – Худшее, что может случиться, – это какой-нибудь аббат ни с того ни с сего плюхнется на лед, – добавил он разворачиваясь. – Ну что ж, au revoir[7]. Я дам вам знать, что и как.

Археолог и архитектор были оставлены одни на широких каменных ступенях, оба они улыбались, но независимо от того, насколько общими были их интересы, внешне они разительно отличались друг от друга, а наблюдатель, наделенный живым воображением, мог бы даже сказать, что они являли собою полную противоположность. Первый, некий мистер Джеймс Хэддоу, прибыл сюда прямиком из сонных глубин Судебных Иннов [8], забитых кожаными папками и казенными бумагами, поскольку закон был его профессией, а история – всего лишь любимым увлечением. Помимо прочего он выполнял обязанности юридического советника при имении «Приоров парк». Впрочем, сам он сонным совершенно не казался, а напротив, был очень даже бодр и энергичен. Яркие, проницательные голубые глаза его так и бегали, а рыжие волосы аккуратностью укладки не уступали изяществу элегантного костюма. Второй мужчина, которого звали Леонард Крейн, явился сюда из шумной, почти базарной обстановки конторы строителей и торговцев недвижимостью, расположенной в ближайшем пригороде, которая пригрелась в самом конце ряда хлипких новостроек. Стены в ней были сплошь увешаны яркими чертежами и объявлениями, начертанными аршинными буквами. Но только очень внимательный человек, и то со второго взгляда, мог бы заметить в его сонных глазах проблеск того, что называется зрением, а вот его песочные волосы хоть и были не особенно длинными, удивляли особенной неопрятностью. Очевидная, хоть и грустная правда заключалась в том, что архитектор был художником. Однако одной лишь артистичностью натура его далеко не исчерпывалась, было в нем и нечто, не поддающееся определению, что-то такое, что кое у кого вызывало даже опаску. Несмотря на свою всегдашнюю сонливость, он нет-нет да и поражал своих знакомых внезапной тягой к искусству, а то и к спорту, как будто им овладевали воспоминания о какой-то прежней жизни. Тем не менее в этот раз он поспешил откровенно признаться своему новому знакомому, что ровным счетом ничего не смыслит в его увлечении.