Реквием - Оливер Лорен - Страница 2

• Предыдущая
• 2/66
• Следующая

Он дает мне время. Он терпелив и благороден.

— Ты очень красиво смотришься в этом освещении. — произносит Джулиан.

— Ты никак ослеп. — Я хочу, чтобы это прозвучало как шутка, но голос мой звучит резко в разреженном воздухе.

Джулиан качает головой, хмурится и отворачивается. Ярко-желтый листок все еще торчит у него в волосах, за ухом. Мне отчаянно хочется протянуть руку и вынуть этот листик, а потом запустить пальцы в волосы Джулиана и засмеяться вместе с ним. «Вот это и есть Дикие земли, — сказала бы я. — Ты когда-нибудь мог себе такое представить?» А он запустил бы пальцы в мои волосы и сказал: «И что бы я без тебя делал?»

Но я не могу заставить себя пошевелиться.

— У тебя лист в волосах.

— Что? — Джулиан вздрагивает, словно я вырвала его из мечтаний.

— Лист. У тебя в волосах.

Джулиан нетерпеливо проводит рукой по голове.

— Лина, я…

От грохота выстрела мы оба подпрыгиваем. С деревьев за спиной у Джулиана взлетают птицы, на миг заслонив собою небо, прежде чем рассыпаться на отдельные силуэты. У кого-то вырывается ругательство.

Из-за деревьев за палатками выходят Дэни и Алекс. Оба с ружьями на плече.

Гордо выпрямляется и интересуется:

— Олень?

Уже почти стемнело. Волосы Алекса кажутся практически черными.

— Крупновато для оленя, — отзывается Дэни. Это крупная, широкоплечая женщина с высоким лбом и миндалевидными глазами. Она напоминает мне Мияко, умершую прошлой зимой, еще до того, как мы отправились на юг. Мы похоронили ее холодным днем, как раз накануне первого снега.

— Медведь? — уточняет Гордо.

— Может быть, — коротко отвечает Дэни. Дэни порезче Мияко. Она позволила Диким землям сточить ее до стальной основы.

— И как, вы попали? — излишне нетерпеливо спрашиваю я, хотя уже знаю ответ. Но мне хочется, чтобы Алекс посмотрел на меня, заговорил со мной.

— Разве что зацепили, — сообщает Дэни. — Трудно сказать. Но в любом случае недостаточно, чтобы остановить.

Алекс ничего не говорит и вообще никак не дает понять, что заметил мое присутствие. Он так и продолжает шагать через поставленные палатки, мимо нас с Джулианом, так близко, что мне чудится, будто я чувствую его запах — прежний запах травы и высушенного солнцем дерева, запах Портленда, от которого мне хочется расплакаться, уткнуться лицом в грудь Алексу и вдыхать, вдыхать этот запах…

А потом он начинает спускаться с насыпи, и тут до нас долетает голос Рэйвен:

— Ужин готов! Идите есть или останетесь в пролете!

— Пойдем, — зовет Джулиан и касается моего локтя. Бережно, терпеливо.

Я разворачиваюсь, и ноги несут меня вниз с насыпи, к костру, ныне ярко пылающему, к парню, что превратился в тень у костра, полускрытую дымом. Вот чем теперь сделался Алекс — тенью, иллюзией.

За три дня он так и не заговаривает со мной и ни разу не смотрит в мою сторону.

Хотите узнать мою мрачную тайну? В воскресной школе я жульничала на контрольных.

Я никогда не заглядывала в Руководство «ББс», даже в детстве. Единственным интересовавшим меня был раздел «Легенды и жалобы», полный сказок о временах до исцеления. А больше всего я любила историю Соломона.

«Некогда во времена болезни предстали перед царем две женщины с младенцем. Каждая утверждала, что младенец этот ее. Обе отказывались отдать ребенка второй женщине и страстно умоляли рассудить их. Каждая утверждала, что умрет от горя, если дитя не вернут ей одной.

Царь, которого звали Соломон, молча выслушал обеих женщин и наконец объявил, что принял справедливое решение.

— Мы разрубим младенца напополам, — сказал он, — и каждая получит свою часть.

Женщины согласились с этим, и вперед выступил палач и топором разрубил ребенка ровно надвое.

Ребенок и вскрикнуть не успел, а матери смотрели, и на полу дворца осталось пятно крови, которое невозможно было ничем смыть…»

Мне было лет восемь-девять, когда я впервые прочла эту историю, и она меня поразила. Я долго потом не могла выбросить из головы несчастного малыша. Мне представлялось, как он лежит разрубленный на мраморном полу, словно бабочка под стеклом.

Вот чем так замечательна эта история. Она настоящая. Я что, собственно, имею в виду: даже если этого на самом деле не было — а про раздел «Легенды и жалобы» постоянно спорят, насколько он исторически достоверен, — она показывает мир в истинном свете. Помнится, я чувствовала себя в точности как тот ребенок: разорванной надвое чувствами, раздираемая между привязанностями и желаниями.

Таков мир болезни.

Таков он был для меня, пока меня не исцелили.

Через двадцать один день я выйду замуж.

У моей матери такой вид, словно она вот-вот расплачется, и я почти надеюсь, что это и вправду произойдет. Я видела ее слезы два раза в жизни: однажды, когда она сломала лодыжку, и еще — в прошлом году, когда она вышла и обнаружила, что протестующие перелезли через ворота, повыдергивали траву на газоне и разломали на куски ее прекрасную машину.

В конце концов мать просто говорит:

— Ты чудесно выглядишь, Хана. — А потом добавляет: — Хотя оно немного широковато в талии.

Миссис Киллеган («Зовите меня Энн», — жеманно улыбаясь, предложила она на первой примерке) медленно кружит вокруг меня, подкалывая ткань и подгоняя формы. Она высокая, с поблекшими светлыми волосами и измученным лицом, словно за годы работы проглотила множество иголок и булавок.

— Ты точно хочешь короткий рукав?

— Точно, — отвечаю я в тот самый момент, когда мама произносит:

— Вы думаете, они выглядят слишком по-молодежному?

Миссис Киллеган — Энн — экспрессивно взмахивает длинной костлявой рукой.

— Целый город будет смотреть, — говорит она.

— Вся страна, — поправляет ее мать.

— Мне нравятся эти рукава, — выдавливаю я и едва сдерживаюсь, чтобы не добавить: «Это моя свадьба». Но это уже нельзя считать правдой. С тех самых беспорядков в январе и смерти мэра Харгроува. Теперь моя свадьба принадлежит народу. О ней все говорят уже несколько месяцев. Вчера нам позвонили из Национальной службы новостей и спросили, можно ли им будет пустить отснятый материал или прислать свою группу, дабы заснять церемонию.

Сейчас стране нужны символы, больше чем когда бы то ни было.

Мы стоим перед трехстворчатым зеркалом. Нахмуренное лицо матери отражается в нем в трех разных ракурсах.

— Миссис Киллеган права, — произносит она, коснувшись моего локтя. — Давай посмотрим, как оно будет смотреться с рукавами три четверти, хорошо?

Я понимаю, что спорить бессмысленно. Три отражения кивают одновременно. Три одинаковые девушки с одинаковыми заплетенными белокурыми волосами в трех одинаковых белых платьях в пол. Я уже с трудом узнаю себя. Платье преобразило меня в ярком свете примерочной. Всю свою жизнь я была Ханой Тэйт.

Но девушка в зеркале — не Хана Тэйт. Она — Хана Харгроув, будущая жена будущего мэра, символ всего правильного в исцеленном мире.

Пример и образец для всех.

— Давайте-ка посмотрим, что у меня еще есть, — произносит миссис Киллеган. — Попробуем нарядить тебя в другом стиле, чтобы ты сравнила.

Она скользит по потрепанному серому ковру и исчезает в кладовой. Сквозь открытую дверь я вижу десятки платьев в пластиковых чехлах, покачивающихся на стойках для одежды.

Мать вздыхает. Мы провели здесь два часа, и я уже чувствую себя чучелом — будто меня набили соломой, насадили на кол и зашили на живую нитку. Мать устраивается на выцветшей скамеечке для ног рядом с зеркалами и чопорно кладет сумочку на колени, чтобы она не коснулась пола.

Магазин свадебных нарядов миссис Киллеган всегда был лучшим в Портленде, но и на нем отчетливо сказались последствия беспорядков и меры правительства по закручиванию гаек. Сейчас практически у всех стало хуже с деньгами, и это заметно. Одна из лампочек над головой перегорела, и в магазине пахнет затхлостью, словно тут не убирают как следует. На стене обои вспучились от сырости, а раньше я заметила большое коричневое пятно на одном из полосатых диванчиков. Миссис Киллеган заметила мой взгляд и небрежно бросила на диванчик шаль, чтобы прикрыть пятно.

• Предыдущая
• 2/66
• Следующая