Прокаженный из приюта Святого Жиля - Питерс Эллис - Страница 28
- Предыдущая
- 28/52
- Следующая
Раз-другой на заутрене Марк обратил внимание на одну, высоко поднятую, скрытую капюшоном и покрывалом незнакомую ему голову, но после он неизменно терял ее из виду. Только к концу службы он сообразил, в чем тут дело: обездоленные питомцы все время становились так, чтобы чужак мог среди них затеряться.
Слово «чужак» казалось тут неуместным: ведь двери приюта не закрывались ни перед кем. И все-таки, будь новичок действительно прокаженным, сделавшим просто еще одну остановку на своем пути пожизненного паломника, он бы дал знать о себе, и не потребовалось бы всех этих таинственных манипуляций. Но какой человек в здравом уме сочтет возможным здесь прятаться? Он должен быть совсем в безвыходном положении.
Марку почти удалось убедить себя, что ему все пригрезилось. Но когда за завтраком он наделял больных хлебом, мучными лепешками и выдавал по капельке пива, хотя он опять-таки не считал, — кто будет подсчитывать то, что дается убогим? — под конец он уже знал наверняка: запасы его истощились преждевременно. Кто-то из его питомцев стянул еду для лишнего рта.
Марк, конечно же, знал, что люди шерифа рыщут по всей округе между приютом Святого Жиля и городом: к полудню весть о смерти Юона де Домвиля успела дойти и сюда. Уединение, в котором жили отверженные, никогда не было преградой для новостей. Какое бы событие ни происходило в городе или аббатстве, о нем тотчас же узнавали и в приюте. Так и сейчас — здесь было известно все и о насильственной смерти барона, и об обвинении в убийстве бежавшего дворянина. Но брат Марк не имел времени предаваться праздности и долго размышлять о всяких слухах. Прежде всего врачевателя заботил утренний обход больных. И, только сменив последнюю повязку и смазав последнюю болячку, он позволил себе всерьез задуматься о том, что его обеспокоило. Даже и тогда, впрочем, оставались другие дела, которыми надлежало заняться: составить список переданных приюту подарков, подготовить все для похода более здоровых телом питомцев в поместье Саттон, где покойный властитель даровал им право — подтвержденное ныне его сыном — собирать дрова на зиму, помочь приготовить дневную трапезу, проверить отчет попечителя о расходах и с десяток иных мелочей. Только в полдень появился у Марка досуг, да и то для того, чтобы посвятить его обязанностям, принятым им на себя добровольно: отслужить молебен отдельно для старика, которому болезнь не позволяла подняться с постели, и дать урок мальчику Брану. Эти уроки обычно были очень простыми и проходили главным образом в виде игры. Но ребенок был чрезвычайно смышлен и жадно всасывал знания, словно материнское молоко, и так легко, как будто дышал свежим воздухом.
Марк изготовил для него письменный столик под стать тщедушному восьмилетнему малышу. И сегодня учитель взялся за ножницы, чтобы подровнять старый вычищенный лист пергамента, предназначавшийся мальчику для письма. Истрепанные полоски, срезанные с краев, Марк положил рядом на свой собственный стол. Занятия проходили в тесном уголке залы при входе, возле узенького окошка — для лучшего освещения. Иногда в конце занятия обрезки пергамента шли на игры: дети состязались в рисовании, и Брану, как правило, удавалось одерживать верх. Сам лист можно было вычистить и пользоваться им снова, пока он не становился слишком тонким и истрепанным.
Марк отправился на поиски ученика. День выдался ясным, солнце светило мягким и каким-то влажным светом. Многие из прокаженных, без сомнения, вышли со своими кружками-колотушками на свежий воздух и устроились на обочине дороги, держась на почтительном расстоянии от всех, кто шел или ехал мимо, но не прекращая взывать к ним о помощи. Однако возле привычного места у кладбищенской стены, как и прежде, сидел Лазарь — высокий, с прямой спиной и гордо поднятой головой, скрытой под капюшоном и покрывалом. Рядом с ним, удобно опершись ему на бедро, пристроился Бран. Он держал обе руки ладонями вверх, и его растопыренные пальцы были обмотаны грубой нитью, нитью были обмотаны и руки мужчины. Они играли в старинную игру — корзинку, и мальчик весело смеялся.
Зрелище детства и старости, сошедшихся в столь дивной гармонии, так радовало глаз и так утешало, что брат Марк не решался прервать их уединение. Он уж собрался было удалиться, предоставив им предаваться игре дальше. Но тут мальчик завидел его и поспешно воскликнул:
— Иду, брат Марк! Подождите меня!
Он размотал нить и освободил руки, после чего, беспечно попрощавшись с товарищем по игре, без единого слова тоже снявшим нить с пальцев, радостно побежал к Марку, вложил ручонку в руку учителя и вприпрыжку зашагал рядом с ним.
— Мы просто придумали, чем занять время, пока вы не освободились, чтоб начать урок, — сказал мальчик.
— Ты уверен, что не хочешь остаться здесь и поиграть, пока погода такая теплая? Если хочешь, то, конечно, иди. Мы ведь можем заниматься и темными вечерами у огня хоть всю зиму.
— О нет, я хочу показать вам, как хорошо знаю буквы, которым вы меня научили.
Он втащил брата Марка в залу, уселся за столик и принялся с важным видом разглаживать свежий лист пергамента на глазах у учителя. Марк же все еще не осознал, чему он сам только что был свидетелем. Только при виде маленькой худосочной руки, бережно взявшейся за перо, учителя наконец осенило. Он втянул воздух так судорожно, что Бран тут же поднял глаза в полной уверенности, что в чем-то провинился, — и Марк поспешил успокоить мальчика.
Но мог ли он, Марк, не поверить тому, что сам видел? Рост был соответствующим, прямая осанка — знакомой, ширина плеч под плащом и все прочее в точности совпадало. Только вот на обеих руках прокаженного, с которых Бран как раз снимал нитяные путы, были все пальцы, и сами руки — гибкие, стройные и гладкокожие — безусловно принадлежали молодому человеку.
Брат Марк, однако же, ни словом ни обмолвился о своем открытии ни с попечителем приюта, ни с кем другим. Равно не предпринял он и никаких действий против вторгшегося в обитель. Более всего впечатляло Марка и побудило воздержаться от действий то единодушие, с каким его обездоленная паства приняла в свою среду беглеца — наверняка почти что без слов и без каких бы то ни был объяснений — и сомкнулась вокруг него в безмолвном единении товарищей по несчастью. Нет, не легко решился бы брат Марк оспорить правильность их вердикта.
С наступлением тьмы ловчие вернулись назад, утомившись бесплодными поисками. Гай, к своему крайнему неудовольствию вынужденный встать в их ряды, тяжело ступая, прошел в комнату, которую они с Симоном делили, скинул с ног сапоги, растянулся на кровати и, испустив глубокий вздох, раздраженно проговорил:
— Повезло же тебе, что ты избежал этой повинности! Часами ползать в грязи по кустам, да пялиться на чужие свинарники, да пугать кур. Я весь провонял навозом, ей-Богу! Каноник Эудо примчался из церкви, да только его рвение не простиралось так далеко, чтоб он вызвался возиться в грязи самолично. Он отправился обратно творить свои молитвы — да принесут они душе усопшего хоть какую-то пользу!
— И ты так и не видел его? Йосса? — тревожно спросил Симон, на минуту застыв на месте, так и не продев руку в рукав своего лучшего камзола.
— Если бы и увидел, так стал бы смотреть в другую сторону и, главное, помалкивать. — Гай подавил зевок и вытянул усталые ноги. — Но нет, даже мельком не видел. Шериф окружил город кольцом, из которого и мыши не выбраться. Завтра они собираются прочесать местность с северной стороны, и если ничего не найдут, то на следующий день — со стороны Меола. Говорю тебе, Симон: они твердо намерены схватить его. Ты слыхал, что они перерыли все даже у нас тут, в усадьбе? И нашли кое-какие следы: он или еще какой-то тип прятался в одном из сараев у стены.
Симон в мрачном раздумье закончил педантично натягивать на себя костюм.
— Слышал. Но похоже, он давно смылся. Если это был он.
— Ты думаешь, он мог уже выбраться из города и бежать? Почему бы нам по меньшей мере не оставить сегодня конюшню старика незапертой на ночь? Или же не перевести Бриара в открытое стойло на дворе? Все же ничтожный, но шанс, это лучше, чем никакого.
- Предыдущая
- 28/52
- Следующая
