Неугомонная мумия - Питерс Элизабет - Страница 2

• Предыдущая
• 2/70
• Следующая

Когда мы вернулись из Египта, Рамсес настолько освоился в замке Элсмир, что я не видела причин что-либо менять. И хотя было понятно, что столь удобное положение вещей не может продолжаться вечно, однако я решила до поры до времени об этом не думать. «Довольно для каждого дня своей заботы», как сказано в Писании.

И этот день наступил. На третьей неделе июня. Я трудилась в библиотеке, пытаясь привести в порядок записи Эмерсона, вернее, мне казалось, что я с головой погружена в такую захватывающую тему, как гробницы Восемнадцатой династии, как вдруг обнаружила, что рассеянно глазею на сад. Стоял чудесный летний день, в воздухе витал пьянящий аромат роз: цветочные клумбы этим летом пребывали в идеальном состоянии. Никто не вытаптывал и не выдергивал с корнем цветы с целью преподнести букет слугам или собакам. Зеленая лужайка перед домом не была обезображена глубокими ямами и кучами земли. Никогда еще наш сад не выглядел столь ухоженным. Надо сказать, переезд в этот дом совпал с великим событием: Рамсес начал ходить. И не только ходить, но и ковыряться в земле...

Я погрузилась в нежные воспоминания, начисто позабыв о работе. Отвлек меня стук в дверь.

Наши слуги приучены стучаться, прежде чем войти. Пусть это и прихоть, лишний раз подтвердившая опасения соседей, что мы дикие и эксцентричные субъекты, но я не понимаю, почему состоятельные люди не имеют права, подобно беднякам, побыть наедине с самими собой. Когда мы с Эмерсоном работаем или уединяемся в спальне, нам совсем не хочется, чтобы рядом мельтешил кто-то еще. Стучаться можно только один раз. Если никто не отвечает, слуга тихонько уходит.

– Войдите, – откликнулась я.

– Телеграмма, мадам, – сказал Уилкинс, ковыляя ко мне с подносом.

Уилкинс – крепыш и здоровяк, но предпочитает передвигаться походкой столетнего инвалида, чтобы его не попросили сделать лишнее. Я взяла телеграмму, и крылья недоброго предчувствия накрыли меня зловещей тенью. Дрожащим голосом (дрожь эта вызвана теми же причинами, что и ковыляющая походка) Уилкинс вопросил:

– Надеюсь, дурных вестей нет, мадам?..

– Нет... Напротив, новость очень хорошая. Завтра, Уилкинс, мы едем в Элсмир. Я попросила бы вас сделать необходимые приготовления.

– Да, мадам. Прошу прощения, мадам...

– Да, Уилкинс?

– Вы вернетесь с маленьким господином, мадам?

– Возможно.

По лицу Уилкинса промелькнула тень ужаса. Правда, надолго она не задержалась – наш дворецкий знает, как надлежит себя вести.

– Это все, Уилкинс, – сочувственно сказала я.

– Да, мадам. Спасибо, мадам. – Он, покачиваясь, направился к двери.

С тоской бросив последний взгляд на прекрасный сад, я вернулась к своим трудам и полностью погрузилась в работу. Вскоре вернулся Эмерсон. Вопреки обыкновению, он не стал нежно обнимать меня, а, пробормотав слова приветствия, швырнул на бюро кипу бумаг. После чего уселся за свой письменный стол, находящийся рядом с моим.

Эгоистичная супруга могла бы отпустить пару шутливых замечаний по поводу его озабоченного вида и потребовать привычной порции невербальных приветствий. Я же лишь взглянула на его новые записи и сдержанно заметила:

– Значит, твоя датировка черепков совпадает с таблицей Питри[1]? Это, в конечном счете, позволит сэкономить время...

– Нет! – буркнул Эмерсон, яростно скребя пером по странице. – Мы безнадежно отстаем от графика, Пибоди. С этого дня будем работать день и ночь. Больше никаких прогулок по саду и светских приемов, пока не закончим рукопись.

Я не решилась сказать о том, что, по всей вероятности, у нас скоро появится занятие, которое потребует куда больше времени, чем светские приемы и прогулки. Слова Эмерсона подтверждали мои недобрые предчувствия. Большинство археологов обычно публикуют результаты своих работ лет этак через десять, если вообще публикуют, и на дьявольскую спешку моего мужа могло толкнуть лишь какое-то чрезвычайное событие.

– Ты сегодня встречался с Питри?

– М-м-м, – отозвался Эмерсон, продолжая терзать бумагу.

– Полагаю, он готовит собственную публикацию на эту тему.

Эмерсон швырнул перо через всю комнату. Глаза его сверкали.

– Дьявол! Проклятье! Питри уже закончил! На следующей неделе он отдаст книгу в типографию. Можешь себе представить?

Питри, блестящий молодой археолог, был для Эмерсона объектом яростной ненависти. У них много общего – приверженность к порядку и методу в археологии, презрение к отсутствию порядка и метода у других археологов и манера публично выражать свое презрение. Подобное единодушие могло бы сделать этих двоих друзьями, но, увы, они стали соперниками. И только мистер Питри и мой Эмерсон имели обыкновение печатать результаты в течение года. Со временем эта привычка превратилась в нелепое состязание, демонстрацию мужского превосходства на интеллектуальном уровне, хотя подобное соревнование вредило работе, приводя – по крайней мере в случае Питри – к появлению небрежных научных трудов.

Именно об этом я и сказала, надеясь успокоить своего мужа:

– Дорогой мой, Питри, конечно, человек блестящего ума, но он не мог написать хорошую работу за столь короткое время. А что важнее – качество или дата публикации?

Разумный довод, как ни странно, не произвел должного эффекта.

– Все важно! – взъярился Эмерсон. – Где, черт побери, мое перо? Я не могу терять ни мгновения!

– Ты швырнул его в бюст несчастного Сократа, и теперь у бедняги такой вид, словно его поразила корь.

– Твой юмор, если эти жалкие потуги можно так назвать, совершенно неуместен, дражайшая моя Пибоди. Не вижу ничего смешного!

Пибоди – это моя девичья фамилия. Эмерсон с самого первого дня знакомства стал звать меня просто Пибоди, не утруждая себя вежливым обхождением. Бедный, он надеялся досадить мне своей грубостью, но добился обратного: ведь меня принимали на равных. Позже это фамильярное обращение, освященное нежными воспоминаниями, стало символом гармонии в нашем семействе. По той же трогательной причине мой муж предпочитает, чтобы к нему я тоже обращалась исключительно по фамилии.

От попыток развеселить Эмерсона пришлось отказаться. Остается выложить новость, а там будь что будет.

– Сегодня днем я получила от Эвелины телеграмму. Мы должны немедленно ехать в Элсмир.

Кровь отлила от лица Эмерсона. Мне стало стыдно за свою глупость: мою опрометчивую фразу этот самый любящий брат и дядя и самый слабоумный из отцов на свете мог понять весьма своеобразно.

– Все в порядке, Эмерсон! Это хорошая новость. Послушай, что пишет Эвелина. – Я взяла телеграмму и прочла вслух: – «Прекрасная новость. Приезжайте разделить ее с нами. Мы так долго вас не видели».

Эмерсон скривил губы, силясь найти слова, чтобы выразить свое облегчение. Наконец он воскликнул:

– Амелия, более бестактной женщины нет во всей вселенной. Какой дьявол в тебя вселился? Ты это нарочно, признайся!

Я с негодованием отвергла несправедливое обвинение, после чего мы провели небольшую бодрящую дискуссию, со стороны, должно быть, напоминавшую грандиозную ссору. Наконец Эмерсон вытер лоб, встряхнулся и невозмутимо произнес:

– Значит, хорошая новость, говоришь? Может, Уолтер получил почетную степень? Или его пригласили возглавить кафедру египтологии?

– Все мимо, – с улыбкой возразила я. – Полагаю, Эвелина опять ждет ребенка.

– Но это же нелепо, Пибоди! Ничего не имею против того, чтобы мой брат и его жена продолжали плодить потомство, однако называть это чудесной новостью...

– Полностью с тобой согласна. Но телеграмму-то посылали не мы. Ты же знаешь, как Эвелина относится к детям.

– Верно... – Эмерсон задумался над причудами Эвелины, затем лицо его просияло. – Пибоди! Ты понимаешь, что это значит? Если Эвелина оправилась от своей меланхолии, то она больше не нуждается в обществе нашего Рамсеса. Мы можем забрать мальчика домой!

Вскочив, он заключил меня в объятия и с ликующим смехом закружил по комнате.

• Предыдущая
• 2/70
• Следующая