Русский угол Оклахомы - Питерс Джефф - Страница 47
- Предыдущая
- 47/59
- Следующая
— Похоже, что здесь уловистое место.
— Смотря что вы собираетесь ловить.
— Мой улов — это портреты, вы же знаете, — засмеялся он. — Энни, я не возьму с вас денег за фотографии. Только помогите мне снять всех ваших родственников.
— Вижу, вы не торопитесь в свою экспедицию, — сказал я.
— Не тороплюсь. А зачем торопиться? Через несколько дней экспедиция сама сюда придет. Я могу прекрасно поработать для себя. Здесь, потом с индейцами и с шахтерами.
Энни промолчала, и я понял, что Соломон Коэн не дождется от нее приглашения.
Наверно, нас заметили издалека. Мы еще ехали вдоль берега, а из рощи к нам летел на неоседланной лошади рыжеволосый мальчуган и кричал, размахивая рукой:
— В потельню сворачивайте, в потельню! Дед вас там ждет!
У индейцев принято проходить ритуал очищения в потельных палатках. Обычно это небольшой войлочный шатер на полукруглом каркасе из гибких ивовых прутьев. Внутри может поместиться только один человек. Рядом с палаткой горит костер, в котором разогреваются камни. Когда булыжники начинают потрескивать от жара, их укладывают в лунку, вырытую в самой середине палатки, и поливают водой. Человек раздевается догола и залезает в потельню под войлок. Горячий пар приходится терпеть до тех пор, пока вместе с обильным потом из тебя не выйдет все зло, которое пришлось совершить.
В то время как один индеец сидит и потеет в палатке, остальные дожидаются рядом своей очереди, выкуривая ритуальные трубки и ведя глубокомысленные разговоры.
Этот ритуал был обязательным для всех, кто вернулся с войны или охоты. Мне рассказывали, что раньше каждый воин, вернувшийся в племя после сражения, считался больным, и сорок дней должен был жить отдельно от семьи. Наверно, был такой обычай и среди шайенов, но я его не застал. Пришло иное время, воевать приходилось слишком часто, а воинов в семье становилось все меньше, и они просто не успевали «излечиться», как приходилось снова браться за оружие. А ритуал потения не требовал слишком много времени, особенно если удавалось устроить его в более вместительной палатке.
Увидев «потельню» старого Лукаса, я, наконец, понял, как ему удалось завоевать уважение индейцев.
Это был небольшой бревенчатый дом с одним-единственным, очень маленьким окошком и высокой трубой, сложенной из плоских булыжников. Дом стоял над быстрым ручьем, и одна его стенка нависала над неширокой запрудой, выложенной такими же булыжниками, как и труба. Плоские камни лежали в траве, образуя дорожку, по которой мы, босые и обернутые в белые полотнища, поднимались по косогору к избушке.
Первым шагал Лукас, неся под мышкой два пучка засушенных березовых ветвей с листьями. За ним бодро хромал Джуд. Одна его нога была слегка обстругана шайенским томагавком, другую навылет прострелил Соломон Коэн. Все его раны Лукас замазал зеленым жидким тестом, которое быстро превратилось в плотную корку. Мои ссадины великий врачеватель залепил парой засоленных листьев из деревянной бочки. А круглый синяк на ребрах и вовсе не нуждался ни в каком лечении.
Соломон Коэн семенил за нами на почтительном расстоянии. Он то и дело останавливался, пытаясь завязать платок на голове и при этом как-то удержать полотно на своих костлявых бедрах. Нам пришлось подождать его, прежде чем зайти в потельню.
— Отдышитесь, успокойтесь, — попросил Лукас. — Надо выбросить из головы все ненужное. Думайте только о том, как хорошо вам сейчас будет. Как хорошо избавиться от грязи. Как хорошо смыть с себя грех убийства. Как хорошо заново родиться.
Слушая его, я глядел вниз и видел свои босые ступни. По ноге бежал муравей, останавливаясь, вертя головой и снова перебегая вперед и вверх. Я уже поднял другую ногу, чтобы пяткой раздавить наглеца, но вместо этого почему-то наклонился и осторожно стряхнул его краем полотна. Муравей был местным жителем, а я всего лишь пришел к нему в гости, без приглашения, но ненадолго.
Мы сидели на мокрых лавках в темной комнате с голыми стенами и огромной печью. Лукас плескал воду из деревянной бочки, и воздух густел на глазах, превращаясь в мягкий, обжигающий пар. Пот выступил на моих плечах крупными бусинами и градом сыпался с лица.
— Ты хорошо потеешь, — сказал Лукас. — У тебя крепкое сердце и быстрая кровь. Твои дети будут здоровыми. И проживешь ты долго.
— А я? — спросил Соломон Коэн.
— А ты сядь на пол, там полегче тебе будет.
Лукас встал возле печи и принялся хлестать себя мокрыми вениками. Листья прилипали к его малиновой спине. Удовлетворенно крякнув, он отложил веники в бочку. Джуд, а потом и мы с Коэном, постепенно привыкнув к темноте и жару, повторили это ритуальное самобичевание. Чем сильнее я пытался хлестнуть себя, тем приятнее были эти удары размягченных ветвей.
Пропотев и покрывшись клейкими листьями, мы вышли из бани и один за другим спрыгнули в ледяную воду запруды. Я подумал, что мое крепкое сердце не выдержит таких испытаний, но ритуал был не слишком жестоким — в воде полагалось остывать всего несколько секунд. Когда же мы выскочили на берег и завернулись в свои горячие простыни, все вокруг казалось обновленным — на сияющем небе застыли ослепительно белые пушинки облаков, а под ногами блестела изумрудная трава, и все это я видел, казалось, впервые в жизни.
Лукас разглаживал ладонями бороду, выжимая из нее воду, и с ласковой улыбкой оглядывал нас.
— Кто хорошо потеет, тот живет долго, — говорил он. — Когда я жил в Джорджии, там случился мор. Болотная лихорадка за три дня сводила человека в могилу. Вымирали целые семьи, и белых, и негров. А мы уцелели, хоть и болели вместе со всеми. И детишки мои переболели, а они совсем маленькие тогда были. Энни и трех лет не исполнилось. Но и она уже сама в баню бежала каждый вечер. Я баню в землянке устроил. Очаг каменный сложил, трубу из коры связал. Вернешься с поля, и сразу в баню. Не ешь, не пьешь, а поскорее огонь разводишь. Пропотеешь, обмоешься, потом можно и за стол. Так и выжили.
— Впервые слышу о таком лечении, — сказал Соломон Коэн.
— Баней и не такое лечат, — снисходительно ответил Лукас. — Над нами тогда соседи смеялись, когда я их звал попариться. Летом и без того жарко, да еще лихорадит, пот прошибает с головы до ног. А я их зову пропотеть. Смеялись над нами, думали, что мы дурные. Смеялись, пока сами не слегли. А через неделю нам же их хоронить пришлось. Так и остались мы совсем одни. Однажды утром вышли на огород, а вокруг никого не видно. Ни души. Только смрадом тянет со всех сторон. Пришлось нам всей семьей в могильщики записаться. Целыми днями копали да отпевали.
— Бедные дети, — сказал Коэн. — Хорошо, что они не понимали тогда всего ужаса.
— Все они понимали, — сказал Лукас. — А ужаса не было. Дело житейское. Все там будем. Плохо, что девки без подружек остались, и Питеру не с кем было больше драться. Но мы все равно собирались уходить из тех мест. Когда мор прошел, не стали мы судьбу искушать. Перезимовали, да и подались на новые земли. А уж здесь, на новой земле, первым делом выстроил я баню. И жили в ней поначалу, пока первый дом не поднял.
Лукас любовно оглядел покосившуюся избушку:
— Ничего, уже и внуков в ней принимал. Бог даст, и правнуков приму.
Мы еще дважды повторили очистительный ритуал и переоделись в белые крестьянские одежды.
Соломон Коэн так и не уговорил старика, и тот не разрешил ему фотографировать. Ему не дали даже подняться по склону горы, когда он пожелал полюбоваться оттуда видом на долину. Эти ограничения, однако, не испортили его настроения, и фотограф сидел с нами за столом под деревом, пил душистый лиственный чай и ел мед ложкой, приговаривая: «Как хорошо, как замечательно». — «Да, неплохо», — отвечал я, и Джуд кивал согласно.
Нашу размеренную и содержательную беседу прервал рыжий мальчишка, прибежавший с фермы. Он припал к уху Лукаса, чтобы сообщить старику что-то важное и секретное.
— Вот и гости пожаловали, — сказал старик.
— Что, Крис вернулся? — спросил я.
- Предыдущая
- 47/59
- Следующая
