Портрет - Пирс Йен - Страница 35
- Предыдущая
- 35/45
- Следующая
Я думал, что для Эвелин это хорошее предзнаменование. То, что она не принадлежала к вашей группе, скорее всего должно было пойти ей на пользу. Кроме того, я полагал, что критики уже излили на вас весь свой запас серной кислоты, и им против обыкновения захочется сказать что-то приятное. Но нет. Слишком уж они увлеклись, обливая помоями французов, и большинство газет отмахнулись от нее, чтобы оставить побольше места для вас. Только «Кроникл» напечатала рецензию, анонимную, как у них в заводе. Лучше, чем ничего, любое упоминание служило хорошим началом. И с той секунды, как я начал читать, я уже знал, что ее написали вы. В обращении со словами вам присущ стиль такой же индивидуальный, как у художника — с красками. То, как вы нанизываете прилагательные, ритм фраз, сложность ваших придаточных предложений, ныряющих одно в другое, так что смысл почти теряется, пока ваша мысль устремляется вперед и вперед, — никто не пишет так, как вы. Уверен, не только я определил авторство, а впрочем, я могу понять, почему вы предпочли его скрыть. В конце-то концов, вам нравится считать себя джентльменом.
Ну, вот мы и снова оседлали моего конька. Поверхность и мгновенные впечатления. При первом знакомстве воображаешь, будто вы — безупречный джентльмен. При первом знакомстве с Эвелин сделай ее набросок, положись на интуитивное суждение художника и мгновенную оценку — и что ты получишь? Тощую фитюльку, у которой словно вот-вот задрожат губы. Эти слегка сутулящиеся плечи, признак замыкания в самой себе от страха перед реальностью. А привлекательность, а женственность? Забудьте. Профессиональная старая дева, которая затрясется при одной только мысли, что какой-нибудь мужчина прикоснется к ней. Боязливое робкое существо, которое легко сломать. Ничтожество, которое нельзя принимать всерьез. Некоторые люди пребывают в одиночестве, потому что сильны и презирают мир, другие же — из-за страха, отчаянно желая быть своими, быть принятыми остальными, но не зная, как этого добиться, смертельно боясь быть отвергнутыми. Один взгляд — и становится ясно, что Эвелин принадлежит ко второй категории.
Таково сомнительное восприятие современного художника. Но поглядите на нее, как мог бы Рафаэль, этот обожатель женщин. Или Рембрандт, своим божественным взглядом видевший души людские, или Вермер, который умел написать глубинные уровни безмятежности и показать смятение в пределах мирного абсолютного покоя, и вы вновь увидите нечто совсем другое. Затем вы увидите хрупкость, силу воли. Которая понудила ее принести в жертву все во имя единственной цели быть художником. Не зарабатывать на жизнь, не преуспеть — это низменные цели, не стоящие свеч. Нет, следовать собственным побуждениям, пока она не найдет удовлетворения в том, что создаст. Ей требовалась моя жестянка для печенья, чтобы достигнуть того, к чему я приблизился лишь раз в жизни. Но ее требования были выше моих, она принадлежала к тем душам, которые никогда в этой жизни не обретают удовлетворения.
Ничего этого вы понять не способны и не притворяйтесь. Для вас искусство — это политика, а Эвелин не желала подчиниться вашей воле. Почему, собственно, у вас столько беспокойств с женщинами, хотя мужчин вы подчиняете себе с такой легкостью? Или женщин надо подчинять контролю иными способами? И тут требуется иной стиль, превосходящий вашу сноровку? Ваша жена, Эвелин, Джеки. С ними всеми вы потерпели неудачу. Замечали ли они что-то, чего не видели мы? Прозревали ли они слабость, известную вам одному?
Разрешите мне посмотреть на вас. А знаете, по-моему, я тут попал в цель. Наконец-то вы по-настоящему рассердились. Может быть, нечаянное упоминание Джеки? После дней и дней провокаций вы все-таки открылись передо мной. Новый эмоциональный регистр в вашем лице, который мне необходимо учесть.
Ну-ну! Не дуйтесь! Я же только, как вы знаете, делаю свою работу. До сих пор вас держали в ватке. Ни один портретист настолько на вас не нажимал, потому-то все ваши портреты, какие я видел, так ужасны. Нет, вполне пригодны для представления публике, не сомневаюсь, они будут отлично смотреться в обеденном зале вашего кембриджского колледжа или на стенах «Атенеума». Но они показывают лицо, обращенное к публике, а не внутреннего человека. В них есть личность и прозрение в безудержном панегирике. Что сказал Оливер Кромвель Уокеру? «Я желаю, чтобы вы изобразили меня со всеми моими бородавками и прочим». А те ваши портретисты не только опускали бородавки, они даже не замечали их, как и я в первый раз. Но не теперь. И я решил, что следующий будет еще лучше.
Нет, на сегодня довольно. Я устал, а вы достаточно наказаны, мне кажется. Время нам расстаться. У меня есть обязанности, которые я должен исполнить.
Какие? Бог мой, их же на этом острове так много! Я должен убедиться, что прилив начался, что солнце заходит и что ветер продолжает дуть. А вы уже осмотрели форт? Обязательно осмотрите, зрелище такое скорбное, что заставит задуматься кого угодно. Построен Вобаном, великим военным инженером, чтобы отражать англичан. Не верю, что форт когда-либо служил этой цели. Англичане в любом случае отражены не были, а здешние добрые люди умеют распознать хороший строительный материал, когда видят его. Целые стены, эскарпы, контрфорсы или как их там называют, исчезали за одну ночь, превращались в пирсы, и дома, и укрытия. Один из крепчайших фортов в Бретани, разваливающийся по кускам, потому что никто его не любит, тогда как церквушка, не охраняемая государством, с куда более слабой конструкцией, пребывает в прекрасном состоянии, поддерживаемая только теплым чувством окрестных жителей. Вывести мораль я предоставлю вам самому. Там я кончу, думается мне. Следующие дни очень важны, и мне нужно приготовиться к тому, что должно произойти. Я обнаружил, что посещения этой церкви по какой-то причине помогают мне. Отец Шарль весьма это одобряет. Он говорит, что тихое созерцание ничем не уступает молитве или поучениям. Не то чтобы он презирал поучения, хотя сам поучает намеками, а не наставлениями.
Иногда я его испытываю, позволяю себе такую шалость — ставлю перед ним моральную дилемму и наблюдаю, как он выпутывается, — и все это под видом жажды наставлений. Что произошло бы, отче, если бы вам был известен ужасный грех, но знали бы о нем только вы? И вы знали бы, что вам никто, никто не поверит, даже если бы вы кому-нибудь рассказали? Что вы сделали бы?
- Предыдущая
- 35/45
- Следующая
