Портрет - Пирс Йен - Страница 27
- Предыдущая
- 27/45
- Следующая
«Послушай, Генри Мак-Альпин, — сказала она, уходя, — пить ты толком не умеешь, так что лучше воздерживайся, это на тебя воздействует не лучшим образом». Тут она ласково потрепала меня по плечу и ушла.
На этом приключение и кончилось. Вы смеетесь. Да, теперь я тоже смеюсь, хотя тогда ничего смешного я тут не находил. Вы, без сомнения, не допустили бы, чтобы с вами произошло что-либо подобное. Ну да вы же понятия не имеете, что такое унижение. Не знаете, каково это, когда твои слабости и глупости выставляют напоказ, чтобы обойтись с ними бережно, даже если вы и заслуживаете насмешек. Тут у меня перед вами есть преимущество: это то, на чем мы, шотландцы низин, специализируемся. Мы готовы к тому, что нас унизят, почти напрашиваемся и принимаем прямо-таки с облегчением. Ведь это подтверждает, что Бог не спускает с нас глаз, что кара его длится изо дня в день.
И не важно, что Эвелин была единственной, обошедшейся со мной так. В мире нашелся кто-то, кто видел меня насквозь и помешал мне безоговорочно поверить в мою новую личность. Пока я помнил об этом, я знал, что Генри Мак-Альпин, художник, всего лишь подделка, театральный бутафор, годящийся продавать второстепенные картины глупым обывателям, и только.
Собственно, я хочу сказать, что у меня была веская причина возненавидеть Эвелин. Тогда бы я мог предстать перед Господом (в надлежащий срок) и, положив руку на сердце, сослаться на оправданность моего поведения.
Дважды она ранила мое самолюбие, она унижала меня, жалела и отвергала, причем неизменно с истинной добротой. Войны вспыхивали по меньшим причинам.
Так почему же вы ненавидели ее, а я нет? Настоящая тайна, не так ли?
Оглядываясь назад с моего наблюдательного поста у безбрежной Атлантики, я вижу, что Эвелин раздражала вас с той минуты, когда вы впервые увидели ее у Жюльена. В ее решимости, в ее упорстве было что-то, что вам досаждало. Она уже шла своим путем, избирательно учась тому, чему хотела научиться, а вовсе не тому, чем занимались все остальные. Она решила испробовать себя в литографии, хотя это была самая низшая из всех форм искусства. Ничем не лучше, считали вы, чем просто быть чумазым печатником и печь каталоги для универсальных магазинов. Вы тогда и не подозревали, что следующее поколение французских художников — ваше поколение, те самые, которые обеспечили вам ваше имя, — откроют для себя литографию и эффектно используют. Она тоже, конечно, ни о чем подобном не думала, совершенно не интересуясь подобной информацией. Ее всего лишь заворожили возможности рисунка прямо на литографическом камне, и ей хотелось посмотреть, что из этого может получиться.
И со своей целеустремленной прямотой она тут же собралась и отправилась к одному из столь презираемых вами печатников и несколько месяцев сидела у его ног, будто он был сам Рубенс. Ему было известно то, что она хотела узнать, а чувство собственного достоинства у нее было настолько велико, что она ничуть не стыдилась искать эти сведения у ремесленника. И она научилась куда лучше, чем любой из нас! Почувствовали вы к ней поэтому чуть больше уважения? Разумеется, нет. А я? Нет. Я подчинился вашей указке, забыв, как много могут знать такие люди и сколькому они способны научить. В конце-то концов, я сам был таким, те же люди учили и меня, и хорошо учили. И в моей попытке оставить свое прошлое целиком позади себя, забыть мастерскую в Глазго я презирал Эвелин не меньше, чем вы.
Или при мысли, как она руками, вымазанными тушью, напрягаясь, прокатывает тяжелый валик по камню, шокировало отсутствием хороших манер и декорума? Разве место таким не в гостиной? И такие изящные маленькие мышцы разве не должны напрягаться, только разливая чай? Разве это выражение удовольствия не должно появляться на лице, только когда муж скажет что-либо остроумное? Ну конечно, конечно, только так! Эта женщина — аберрация, монстр, раз ее привлекает подобное, и она находит в нем удовлетворение. Но оно ее привлекало, и удовлетворение было искренним.
Помню, как-то она исчезла на несколько дней. По-моему, никто, кроме меня, даже не заметил. Произошло это несколько месяцев спустя после моего унижения в bouillon в Берси. Немного погодя я отправился к ней домой и убедил людоедку, хозяйку квартиры, позволить мне подняться в ее комнату. Она лежала с инфлюэнцей и страшно кашляла. Я даже заподозрил у нее туберкулез. Но нет, это оказался просто кашель, только очень тяжелый, бронхиальный и ухудшившийся из-за того, что бедняжка несколько дней пролежала без всякого ухода. Состояние у нее было очень скверное, но гордость мешала ей попросить помощи. Возможно, она думала, что никому не нравится, и не хотела, чтобы ее просьба помочь осталась бы без ответа. Глупо с ее стороны — она вызывала гораздо больше симпатии, чем отдавала себе отчет. Конечно, в ее обществе люди немного нервничали, но некоторые были способны преодолеть это чувство. Не скажу, что болезнь сделала ее более привлекательной. При виде слабых и беззащитных созданий у вас возникает желание взять их на руки, согреть, защитить. Многие женщины изловили мужей точно рассчитанным обмороком. Но не Эвелин. Слабость сделала ее почти отталкивающей, кожа приобрела землистый оттенок вместо интересной бледности, и она лежала, скрючившись, наподобие некоторых насекомых. В неподвижности она утратила грациозность. Она была нескладной, неуклюжей, нескоординированной, если только не держала кисть или карандаш. Казалось, только они могли ее оживить.
Как бы то ни было, она плакала. Я подумал, что просто из-за болезненного состояния. Нет, истинная причина заключалась в том, что из-за болезни она не могла ни рисовать, ни писать. Накануне в отчаянии она попыталась добраться до стола у окошечка, чтобы нарисовать что-нибудь. Что угодно. «Это как мания, — сказала она. — Я с ума схожу, если не могу использовать мои руки. Это все, что у меня есть, единственное, из-за чего стоит вставать по утрам».
Вы это понимаете? Я — да, однако едва-едва. Порой я ощущаю то же, но без ее маниакального напряжения. Для нее это было то же, что дышать. Уберите — и она начинала задыхаться. Невроз? Истерия? Да, не сомневаюсь. Уверен, что за всем этим скрывалась какая-то болезнь матки. Или, хотя это теперь не в моде, какой-то физиологический дисбаланс в мозгу. Без сомнения, ничего такого, чего не излечил бы младенец-другой. Но подобно человеку, который бредет в опиумный притон выкурить трубку и втайне смакует эту перспективу в той же мере, в какой исполнен отвращением к себе, она не желала исцеления. Она не хотела, чтобы ее лишили этого безумия — самого драгоценного, что у нее было. Именно это ее определяло, делало ее одновременно и великолепной, и, как говорили вы, монстром.
- Предыдущая
- 27/45
- Следующая
