Дмитрий Самозванец - Пирлинг - Страница 52
- Предыдущая
- 52/87
- Следующая
После этого Марина, предшествуемая принцессой Анной, удалилась к своей матери, которая была больна и не присутствовала на торжестве. Затем отбыли и царственные гости.
Власьев уехал ночью. За исключением странных ответов и раболепных манер, его поведение во всех отношениях было корректно и прилично. Злые языки утверждали, что кое-кто из его свиты нетвердо держался на ногах. Однако, возможно, что в этот день у самих поляков двоилось в глазах. Среди приглашенных царило большое оживление. Танцы продолжались до двух часов ночи. После Марины героем дня был отсутствующий Дмитрий.
Отныне эти два имени были неразделимы. Они вызывали одинаковые симпатии и будили однородные надежды. Не слышалось больше резких речей, какие раздавались в сейме; с подозрениями и мрачными предсказаниями было покончено. В свадебных гимнах звучал только энтузиазм. Поэты старались затмить ораторов. Они толпились вокруг представителей семьи Мнишеков; угодливость превосходила таланты. Гроховский, Юрковский, Жабчик, настроив свои лиры, воспевали дружбу двух народов, блеск заключаемого брака, прощание Марины с ее дорогой Полыней… Казалось, все сердца бились в унисон… Вавель братался с Кремлем; наставал золотой век славянского единения.
Посол великого герцога Тосканского, Родриго ди Мендоза, недавно прибывший в Кремль, так и остался под этим впечатлением полного согласия между Польшей и Москвой. Он явился, чтобы присутствовать на свадьбе короля Сигизмунда и вести переговоры с воеводой сандомирским. Его государь, хорошо осведомленный относительно Дмитрия, искал в России рынка для флорентийской торговли. Мнишек должен был выступить в качестве посредника перед царем. Мендоза запросил воеводу относительно его согласия на посредничество, вручил ему послание Фердинанда и уже готов был поверить, что все желаемые льготы будут предоставлены флорентийцам. Лучше осведомленный либо менее торопливый венецианский посол Фоскарини, наоборот, не предпринял никаких шагов в этом направлении.
Энтузиазм, царивший в Кракове, нигде не нашел такого отзвука, как в Риме. Матримониальные комбинации играли заметную роль в истории народов, влияние их чувствовали на себе и политика, и даже церковь. Павел V давно уже одобрял брак, который должен был возвести на московский трон католичку-польку: благоприятные результаты такого брака были для папы вне всякого сомнения. Об этом Павел с жаром говорил и в своих посланиях к брачующимся и в обращениях к воеводе сандомирскому. Вести, которые шли из Кракова, укрепляли папу в этих надеждах. Может быть, наибольшим оптимистом из всех его корреспондентов был кардинал Мацейовский. Его иерархическое и общественное положение, при родственных связях с семьей Мнишеков, ставили его особняком против польского духовенства. Его-то Павел и сделал блюстителем интересов веры, затронутых московскими событиями. 3 сентября 1605 года кардинал послал папе ответ, представлявший настоящую апологию Юрия Мнишека: Мацейовский изображал его как человека, всецело преданного святому престолу и преследующего в Москве исключительно интересы высшего порядка. Это могли бы подтвердить и друзья воеводы; но поразительные победы Дмитрия свидетельствовали об этом еще громче. На них лежит неоспоримая печать Провидения. Немедленно после обручения в Кракове кардинал принимается вновь за выполнение возложенной на него миссии; он ходатайствует о папском благословении юной чете, которой предназначен, по-видимому, самый высокий удел. Один Бог может совершать такие чудеса, пишет он Сципиону Боргезе, прибегая к библейскому стилю.
Павел V искренне радовался этому; его рука невольно поднималась для благословения: он ни в чем не мог отказать будущему апостолу Москвы, вероятному союзнику Сигизмунда и противнику ислама.
Однако шумные празднества в Кракове были не более как блестящим миражом. На самом деле польская оппозиция не была обезоружена. Враги царя вновь начали наступать — то скрытыми и окольными путями, то явно, среди бела дня. Кружок предателей, образовавшийся в Москве, имел приверженцев и в столице Ягеллонов. Один из верных Дмитрию слуг заметил опасность и предупредил о ней своего государя…
В то время, как Власьев был вполне поглощен своим представительством, в первых числах января 1606 г. к нему приехал другой агент московского правительства. То был Бучинский, доверенный Дмитрия, его секретарь и советчик, обладавший проницательным умом и достаточным образованием. Вновь прибывший явился не с пустыми руками: он привез Мнишеку двести тысяч червонцев. Как не быть желанным гостем с полным кошельком? Приличия требовали, чтобы царский тесть не был беден. Таким образом, воевода получал возможность уплатить свои долги, по крайней мере, самые неотложные. Сверх того, как известно, Бучинский должен был заняться вопросом о титулах Дмитрия и о некоторых канонических разрешениях для Марины. По отношению к невесте Дмитрий был до крайности щепетилен. Он хотел предусмотреть ничтожные подробности. Будущая московская царица должна была занимать в Кракове совершенно исключительное положение. Для этого ей пришлось окружить себя многочисленной свитой, допускать к своему столу лишь ближайших родственников и — характерная мелочь — носить русскую прическу. Все эти требования были сообщены воеводе Мнишеку; сам Бучинский наблюдал за их точным выполнением; но главным образом он старался ускорить отъезд Марины. Дело в том, что в Москве все время высказывалось опасение, как бы царица не замешкалась в Польше.
Официально занятый вопросами этикета, царский посланник посвящал свой досуг ознакомлению с общественным настроением и собиранию секретных сведений. Как поляк, он проникал всюду: ему доверялись легче, нежели иноземцу. Результаты таких расследований были иногда настолько тревожны, что Бучинский едва решался доверять их бумаге. Одно из подобных писем, датированное январем 1606 г., дошло и до нас. Бучинский написал его с риском заслужить немилость у царя и прослыть трусом. Он сообщает, что чувствует, как почва колеблется под его ногами: конечно, он боится напрасно потревожить Дмитрия. Тем не менее серьезность положения заставляет его взяться за перо. Он открыл, что есть изменники, передающие в Краков все кремлевские тайны. Кто они? Это — верноподданные слуги царя. Бучинский не говорит, что за разоблачения он имеет в виду; но он настаивает на серьезных опасностях этой предательской политики. Она создает все растущую враждебность к Дмитрию: она вызывает горькую критику его поведения, упреки в его адрес в непостоянстве. По этому поводу слышатся разговоры, что лучше было бы договориться с Борисом Годуновым; тогда, по крайней мере, знали бы, чего держаться.
К такому разочарованию присоединяется будто бы возмущение поляков против титулов, на присвоении которых столь упорно настаивает царь.
Воевода познанский Гостомский, выражая мнение своих коллег, так высказался по этому поводу: «Это бессмыслица — провозглашать самого себя непобедимым Цезарем; такой эпитет можно допустить разве только в устах другого. В сущности говоря, непобедим один Господь Бог, и только язычник может присваивать себе божеские атрибуты». Воевода считал притязания Дмитрия неблагодарностью по отношению к королю и оскорблением, заслуживающим возмездия. «Пусть Дмитрий будет изобличен перед лицом всего мира, — говорил он, — пусть сами московские люди не колеблются сделать это!»
Эти слова были угрозой; однако они оставались не определенными и двусмысленными. Точнее выразил их значение Станислав Борша, бывший офицер польского отряда Дмитрия. Он ехал вместе с одним из братьев Хрипуновых. Это были весьма подозрительные люди; они были замешаны в интригу против царя, но как — трудно сказать. В минуту откровенности, по секрету, болтливый попутчик рассказал Борше, что Дмитрий в Москве слывет самозванцем и что против него собирается обширный заговор. Бучинский был поражен этим известием. Чтобы сразу пресечь подобные слухи, он решил увезти Боршу за пределы Польши.
Неизвестно, какое впечатление произвело на Дмитрия это письмо и какие меры он счел необходимыми. Что касается Кракова, то здесь подозрения все крепли и, наконец, перешли в уверенность.
- Предыдущая
- 52/87
- Следующая
