Дмитрий Самозванец - Пирлинг - Страница 37
- Предыдущая
- 37/87
- Следующая
Перед коронованием новообращенному католику Дмитрию нужно было проделать некоторую тайную процедуру. Дело в том, что в пылу увлечения, в критический момент своих домогательств, царевич обещал своим духовникам исповедаться у них перед венчанием на царство. Отец Андрей вменяет Дмитрию это желание в особую заслугу; однако обо всем дальнейшем он хранит самое досадное молчание. Допустим, впрочем, что исповедь, по самому своему существу, могла остаться тайной. Но как должен был поступить Дмитрий при святом причащении? Этот момент являлся необходимой составной частью обряда венчания: разумеется, для царя, как тайного католика, это создавало большие затруднения. Как быть ему — принять ли святые дары из рук православного патриарха, или же нарушить открыто традиционный ритуал? Еще накануне своего отречения от веры Дмитрий поведал папскому нунцию свои сомнения по этому поводу. Рангони запросил Рим. Но курия не спешила с ответом. Так тянулось более года. По-видимому, это не особенно смущало Дмитрия. По крайней мере, мы не знаем, чтобы он напомнил еще раз о своем затруднении или настаивал на скорейшем ответе. Обычная уверенность в себе не изменяла ему и здесь.
Успенский собор в Москве занимал то же положение, что и Римский собор во Франции. По обычаю, освященному веками, венчание русских царей происходило именно в этом храме. Каждый из знатнейших бояр должен был выполнять при этом особую роль. Между прочим, стремясь придать возможно больше пышности обряду коронования, правительство позаботилось о скорейшем назначении нового патриарха. В этот сан был возведен архиепископ рязанский Игнатий. Вообще, Дмитрий намерен был использовать этот исторический момент как нельзя лучше.
В одеянии, усыпанном драгоценными камнями, царевич шествовал в Успенский собор во главе блестящей процессии. Путь царя устлан был бархатным ковром малинового цвета, затканным золотом. Впереди царя шел священнослужитель, крестообразно окропляя эту via sasra. Представ перед алтарем, Дмитрий позволил себе некоторое новшество. Он произнес речь, в которой изложил всю свою историю, рассказал о своем происхождении, изобразил свои бедствия и чудесное спасение. Чем дальше он говорил, тем смелее звучала его речь: присутствующие как бы ободряли оратора своим благоговейным молчанием. Многие плакали, по словам капелланов. Пусть даже эти слезы не были особенно обильны; во всяком случае, не раздалось ни одного протестующего голоса. Очевидно, общественное мнение признало Дмитрия достойным царской короны.
После этого на сцену выступил патриарх Игнатий. Прочитав молитвы, полагающиеся по чину, он совершил над Дмитрием священное миропомазание. Затем он вручил ему знаки царского достоинства — венец Ивана IV, скипетр и государственное яблоко. Наконец, он возвел его на престол Иванов, Василиев, Владимиров. Здесь высшие сановники государства, не исключая самого патриарха, стали чередой проходить перед царем: склоняясь ниц, они лобызали ему руку, помазанную святым елеем. Разве не было это действительным апофеозом? Перед лицом Бога и людей, в сердце страны русской, под сводами всеми чтимой святыни избранный цвет нации простирался перед новым царем. Эти люди были вполне свободны и, однако, провозглашали Дмитрия своим государем и великим князем. Что могло быть более убийственным ударом для клеветников? Разве этот плебисцит не был безапелляционным приговором? Неужели царский венец переходил к обманщику? В таком случае заблуждалась вся Россия, а с ней жертвой ошибки был и весь свет.
Между тем Дмитрий старался теснее связать себя с прошлым. Он стремился вызвать великие тени своих предшественников; он хотел поставить себя под их защиту. Усыпальница русских царей лучше всего могла служить этим целям. Согласно обычаю, немедленно по короновании Дмитрий отправился в Архангельский собор. Здесь он простерся ниц перед прахом великих князей, перед гробницами Ивана IV и Федора. Весь этот обряд был обязателен; за ним последовало некоторое дополнение. У придела св. Иоанна Климака царя ожидал архиепископ Арсений. Дмитрий опустился перед ним на колени. Архиепископ возложил на его голову шапку Мономаха; при этом провозгласил Axios. Хор подхватил этот напев. Таким образом, чело нового царя осенила сама древность.
Церемония закончилась богослужением в Успенском соборе. Служил патриарх Игнатий с многочисленным духовенством. Конечно, царь присутствовал в храме. Все обряды совершались с торжественностью и пышностью, свойственными столь выразительному ритуалу православной церкви. Дым кадил возносился к небу вместе с молениями священнослужителей. Между тем для Дмитрия наступал критический момент. Перед ним стояла дилемма: принять причастие по православному обряду или же отказаться от него к соблазну всех. Иного выхода не было. Так как скандала в церкви не произошло, приходится допустить, что Дмитрий приобщился как православный. Во всяком случае, относительно этого эпизода в нашем распоряжении нет достаточно определенных свидетельств. Сообщения русских на этот счет так же не ясны, как и показания поляков. Можно было бы ждать большего внимания со стороны иезуитов, капелланов Дмитрия. Но и они ничего не в состоянии сказать. По их словам, в храме было такое множество зрителей, что им самим не удалось видеть церемонии, происходившей перед алтарем. Выдает себя скорее сам Дмитрий, хотя, может быть, косвенным образом и бессознательно. Вскоре по поводу коронования Марины он будет энергично доказывать, что если его невеста не пожелает причаститься по православному обряду, ее невозможно будет венчать на царство. Это производит такое впечатление, будто царь судит по собственному опыту, желая, чтобы его будущая супруга подчинилась тому условию, которое выполнил он сам.
Церковный обряд кончился. За ним последовало светское торжество по всем правилам этикета. Из Успенского собора бояре и другие сановники государства отправились во дворец поздравить царя и засвидетельствовать ему свою верноподданническую преданность. То же самое сделали начальствующие лица польского отряда. Согласно желанию, выраженному Дмитрием, поляков сопровождали оба капеллана. Избранная московская знать и гордые сыны Польши смешались в одну раболепную толпу перед троном нового царя. Все почтительно целовали ему руку. По-видимому, они были счастливы воздавать ему такую честь и готовы верно служить ему в будущем. Это была, несомненно, внушительная, но несколько однообразная картина. Некоторое оживление в этот церемониал внес лишь отец Николай, обратившийся к Дмитрию с кратким, но прочувственным словом. Иезуит в Кремле, обращающийся с речью к царю на польском языке, — конечно, это было нечто невиданное и неслыханное. Легко себе представить, какое впечатление эта сцена должна была произвести на присутствующих. Впрочем, речь отца Николая была самого невинного свойства. Вся она состояла из общих фраз и обычных в таких случаях пожеланий. Однако Дмитрий выслушал ее с очевидным удовольствием. Он сам перевел из нее несколько фраз для русских слушателей и сумел тут же, без всякой подготовки, ответить иезуиту в самом милостивом тоне.
Прием во дворце закончился роскошным пиром. За столом к капелланам пробрался один из поляков и конфиденциально сообщил им нечто по поручению Дмитрия. Царь по-прежнему выражал иезуитам свое благоволение; повторяя свои обещания, он напоминал о своих планах относительно поселения их в Москве. Как и раньше, он сожалел, что приходится еще ждать благоприятного случая, и снова говорил о своих намерениях устроить в России католические школы и церкви. Дмитрий шел еще дальше. Он высказывал свою радость по тому поводу, что венчание его на царство состоялось в праздник св. Игнатия Лойолы, т. е. 31 июля. В этом случайном совпадении он видел благоприятное предзнаменование. В заключение всего он сообщал об отправлении им посольства в Рим. Под впечатлением этих ласковых речей, среди всеобщего ликования будущее, естественно, рисовалось иезуитам в самых радужных красках. Перед сиятелями на ниве Христовой открывалось необозримое поле. Московское государство должно было явиться дверью дальше, на Восток; за ней поднялась дорога, ведущая в глубины Азии. Давно пора было проникнуть в эти таинственные области; давно стремилось христианство покорить себе варварские племена и низвергнуть их идолов. Смелый, почти химерический план Поссевина, казалось, становился осуществимым, и сердца обоих духовников преисполнялись самых светлых надежд.
- Предыдущая
- 37/87
- Следующая
